Дневник коменданта Чевенгурского уезда

Была у меня в связи со 100-летием идея сделать краткую сводку о том, как падение самодержавия проходило в губернских центрах империи. К сожалению, на середине я закучал и забил, лишь охватив Европейскую Россию, Урал и немного Сибири. Но раз уж так, не пропадать же добру.

Список, несмотря на его неполноту, ясно показывает, что во всех случаях власть в ходе революционных событий принимают общественные комитеты, сформированные местным самоуправлением, как правило, думами. Есть фактически три варианта событий: 1. либо они действовали самостоятельно (Курск, Пермь, Самара, Ставрополь); 2. либо принимали на себя власть под нажимом общественности и ввиду обстоятельств – что было наиболее частым вариантом (Кострома, Калуга, Ярославль, Уфа, Рязань, Архангельск, Тамбов, Орел, Саратов); 3. либо брали власть после фактических восстаний местного гарнизона (Тверь, Владимирь, Казань, Псков, Смоленск, Минск). И это закономерно: в ходе революции единственные проводники и наместники самодержавия, губернаторы и полиция, неминуемо удалялись, а в условиях придавленной общественной жизни местное самоуправление было единственным институтом, который мог принять власть. Одновременно ярко проявился двойственный характер органов самоуправления, которые как выборные учреждения должны были соответствовать демократическим лозунгам и возглавить переворот, а с другой стороны – формировались из узкого цензового слоя имущих граждан, не настроенных на радикализм.

( Read more... )

ЧТО ЛЕНИН ГОВОРИЛ С БРОНЕВИКА?

На этот текст меня сподвигла цитата из статьи:

http://orenbkazak.narod.ru/PDF/bronevik.pdf
Подлинная речь Ленина очевидцам не запомнилась. Журналист-революционер Константин Еремеев вспоминал: «Я стоял вблизи, у самого броневика. Я хорошо видел оратора и отчетливо слышал его слова. Но в памяти у меня нет его слов. Я их забыл — я помню многое из позднейших речей Ильича, помню дословно ряд выражений, слышанных в другой обстановке. Но этой первой речи я не помню — думаю, что и никто не помнит».

Позднее речь, которую никто не запомнил, назвали «знаменитой». Со временем сложилась «каноническая» версия — Ленин завершил выступление словами: «Да здравствует социалистическая революция!».

Речь действительно "не запомнили" буквально, но очень часто вспоминали мемуарах как кульминационный момент встречи Ленина. Но о чем же он говорил? И было ли там про социалистическую революцию?

Единственным, кто привел хотя бы несколько слов из этой речи, оказался Н.Н. Суханов: «Участие в позорной империалистической бойне... ложью и обманом... грабители-капиталисты... — доносилось до меня, стиснутого в дверях и тщетно пытавшегося вырваться на площадь, чтобы слышать первую речь к народу новой первоклассной звезды на нашем революционном горизонте».

Но судя по всему, расслышал Суханов достаточно, чтобы понять смысл речи: «Товарищ Ленин уезжает в цитадель большевизма, бывший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февральской революции занятый нашими руководящими партийными учреждениями. Вслед за ним я тоже отправился туда. Ехавший со мною в трамвае «новожизненец» Суханов кисло брюзжал по поводу ленинских речей. Особенное недовольство вызвал в нем призыв к социалистической революции» (Ф.Раскольников).

О призыве к социалистической революции писали не только многочисленные советские мемуаристы, но и некоторые другие свидетели из числа противников Ленина: «...громил Временное правительство за его преступную империалистическую политику и развивал план превращения всемирной войны во всемирную социальную революцию» (В.С. Войтинский)

«В те же дни буржуазные газеты коротко, но многозначительно писали: «Приехал сам Ленин». А «Речь» добавляла, что вождь большевиков закончил свое первое выступление словами: «Да здравствует социалистическая революция!»» (http://scepsis.net/library/id_3083.html)

«В первой же речи с броневика Ленин высказал мысли, которые по-новому осветили политическое положение. Он говорил о Февральской революции как о первом этапе и призывал готовиться к новому этапу, к решающему подъему революции. Он закончил словами: "Да здравствует социалистическая революция!"» (В.Молотов)

«Во время кратких остановок и даже на ходу тов. Ленин развивал свои положения о необходимости дальнейшей борьбы против капиталистов-империалистов, бросая лозунги социалистической революции» (А.Шляпников)

Также краткий пересказ 5 апреля дала «Правда»: «Стоя на броневом автомобиле, тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат, революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе, указав, что пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шаги русского пролетариата». Обратите внимание, что тут не упоминается критика правительства и империалистическая война, так как в тот момент ЦК еще сохранял по отношению к Временному правительству каменевско-сталинскую линию "контроля-сотрудничества".

А вот мнение исследователя К.А.Тарасова: «Большинство мемуаристов, среди которых такие заметные члены партии большевиков, как А. Г. Шляпников, В. Д. Бонч-Бруевич, К. С. Еремеев, Н. К. Крупская, а также их политические оппоненты Н. Н. Суханов, В. С. Войтинский, С. Д. Мстиславский (Масловский), вспоминали, что с броневика они услышали призыв к мировой революции. Показателен для того времени и тот факт, что на пьедестале памятника Ленину перед Финляндским вокзалом, поставленном в 1926 г., была выбита надпись «…и да здравствует социалистическая революция во всем мире!»

Многие мемуаристы отмечали еще, что речь на броневике была очень похожа на речь, которую Ленин произнес перед почетным караулом на вокзале. Ее содержание приводил В.Д.Бонч-Бруевич: «Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика… Матросы, товарищи, нам нужно бороться за социальную революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата! Да здравствует всемирная социальная революция!»

Но наиболее часто используют отрывок успевшего записать отрывки этой речи Н.Н.Суханова, который напоминает вариант Бонч-Бруевича, только он не такой литературно-слащавый:

«Дорогие товарищи солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии… Грабительская империалистическая война есть начало войны гражданской во всей Европе… Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов… Заря всемирной революции уже занялась… В Германии всё кипит… Не нынче — завтра,
каждый день — может разразиться крах высшего европейского империализма. Русская революция, совершенная вами, положила ему начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция! (все отточия в оригинале)»

Как видим, это очень сильно напоминает вторую речь, с броневика. Очевидно, что Ленин ее просто-напросто повторил.

Почему вторая речь не запомнилась современникам? Ответ ясно виден из всех мемуаров - для всех был важен сам момент и ощущение от встречи с Лениным, чем смысл его слов. Все главное выразилось в последнем призыве: «Я, хотя стоял довольно близко и ясно слышал все слова, но, страшно возбужденный общим подъемом, скорее впивал общий смысл речи, говорившей, что настал момент великого и решающего боя.
- Да здравствует мировая социалистическая революция! - закончил свою речь товарищ Ленин» (С Лениным вместе: воспоминания, документы. Карелия, 1977. С. 52)

Таким образом, хотя прямой записи речи с броневика Ленина не сохранилось, а краткий обзор источников (который я сделал за два часа сделал по интернету) очень скуден, мы можем достаточно четко утверждать, что он яростно раскритиковал империалистическую войну, выразил уверенность в перерастании революции в мировую и призвал к социалистической революции - в мировом масштабе! И вполне возможно, что он сказал: "Да здравствует МИРОВАЯ социалистическая революция", хотя практически во всех мемуарах слово "мировая" было опущено. С другой стороны, мало ли известных и каноничных цитат ходят в искаженном варианте?

Ну, а подробное исследование мемуарных источников о возвращении Ленина в Россию составил К.А. Тарасов, чью статью всем и рекомендую: http://www.spbiiran.nw.ru/wp-content/uploads/2015/02/selection-10.pdf

Репетиция Февральской революции //Былые годы. 2016. Т. 42. Вып. 4. C. 1378-1385.

На самом деле, у меня сомнения, что большевики вот так вот ничем себя не проявили - что они, по домам сидели, что ли? Но вообще связь событий видна - революция была латентной и нарастала постепенно. Если бы положение обострилось, она могла грянуть и осенью 1916 г. - но судьба дала небольшую отсрочку монархии, которую та не использовала.

За кадром статьи осталось и еще то, что за этот короткий 4-хмесячный промежуток в стране прошло столько событий - провал Брусиловского прорыва, убийство Распутина, банкротство Государственной Думы, а главное - провал продразверстки, - что все это вместо разочаровало и подключило к оппозиционным настроениям громадное количество населения страны.

https://vk.com/wall-97601210_716

Кумаков А.В, Симонов А.А. Пролетарская революция, какой мы ее не знаем. В 2-х книгах (592с.+720с.). Саратов: Волга, 2016г. Тираж 100 экз.

Настоятельно рекомендую воздержаться от затрат на покупку данной книги, да и на чтение. Каких бы взглядов на русскую революцию вы не придерживались. Даже если вам не придётся за приобретение отдавать 1500-2000 рублей. Характеристику "документально-исторический характер" в предисловии авторы уже через абзац обесценивают извещением, что при составлении они не гнушались слухами. И будет их далее сверх меры. Мало того - выписки из дневников и неких архивов (даны без ссылок на документы - просто, жирным: "Из архивов") предваряются заглавиями, которые строго делятся на два сорта: первые, бесстрастные, рассказывают о противниках большевиков; вторые - почти всегда несут ярко выраженное отрицательное отношение к участникам или событиям на стороне солдат и рабочих. Фактически, почти вся книга состоит из тенденциозно отобранных описаний, предваряемых оценкой, в каком ключе эти события должны восприниматься.

И кто же назовёт такую работу беспристрастным научным изданием? Нет, получился перевод бумаги (буквально, поля в книге сделаны такими, чтобы истратить как можно больше) от издательства "Волга", которое ни разу не было замечено в симпатиях к освободительному движению. Безосновательно завышенная стоимость диктуется правилом создавать "ВИП-подарки" для мелких провинциальных чиновников, а не просто хорошие книги для простых людей. Плюс я не уверен в правдивости насчёт заявленного сверхмалого тиража.

В общем, представленный двухтомник - просто "ловкость рук". Представители издательства сначала поражают непомерной ценой, а потом сопровождают рассказами как книжку "все берут, расхватывают по несколько экземпляров и возвращаются ещё". Единственное достоинство книги в такой рекламе - её востребованность, а не содержание. Вы сами "догадываетесь", что плохая книга таким спросом пользоваться бы не стала. В "сетевом маркетинге" они если не работали, то учились.

Насчёт отсылки к "сотрудникам" СГУ. После смерти легендарного Троицкого Н.А. и разгрома кафедры, историков значимых выдавили в СГТУ (Политех).

Есть и достоинства - не утверждается, что Ленин был немецким шпионом. Но двухтомник заявлен как начало серии.

Не знаю как с "Волгой" соотносится владелец магазина "Оксюморон" Иван Соловьев, но знаком с манерой его работы. Во-первых, книги для него - как члены семьи для хорошего сектанта и, если книги, которую вы ищите, в продаже нет - хозяин уверенно изобразит ту говном (а то и читателя). Наверное, он настолько любит своё дело, что факт отсутствия не может интерпретировать меньше, как неполноценность собственную, - понятное, а оттого в чём-то симпатичное поведение. Хоть и требующее привычки. Во-вторых, вообще он больше любит деньги. Из-за чего книги выставлены без ценников. Ведь это продавец оценивает свой труд, а спекулянт - только покупателя.

Что там в книге, не знаю, не читал. В принципе, А.А. Симонов историк квалифицированный и объективный, но он больше по гражданской, плюс его даже близко не назовешь революции сочувствующим. Второй мне неизвестен. Название в духе очередного "советская наука вам все врала, а вот мы щас как расскажем всю правду" - тоже доверия не внушает. Да и заголовки - дерьмо, я бы такие даже для научпопа постыдился бы писать. Но в принципе тенденция понятна - на дворе 21 век, свобода, демократия, рыночная экономика, мелкобуржуазная интеллигенция - часть окружающей нас социальной реальности, так что благожелательный подход к революции в нынешней исторической науке это, сынок, фантастика.

Ну да ладно, у меня новость. Выложил на рутрекер книгу Д.Дж. Рейли о двух революциях в Саратове - несмотря на давность выхода, это классическая монография о ходе революции в провинции, одна из немногих книг такого рода за рубежом и одна из самых популярных книг по этой тематике вообще в историографии. Разумеется, это не значит, что ее надо выкладывать в сеть, пусть какой-то дурак надрывается со сканами...

https://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=5338242

Написана, кстати, еще в 1970-е на основе почти исключительно советской историографии, что не помешало автору нарисовать широкую картину событий и объективно подойти к вопросу, что дало ему в зарубежной и отечественной истории признание и популярность. А потом кое-кто (не будем тыкать пальцами в ижевского краеведа) начинает ставить кое-кому в вину, что, мол, слишком много советских источников в исследовании, где архивы, ля-ля-ля.

Есть в Германии такое псевдонаучное издание LAMBERT Academic Publishing - публикует за бесплатно монографии и сборники молодых российских к.и.н-ов - благодаря отсутствию редакторов, корректоров и т.п. (автор сам присылает пдф по шаблону), а потом продают на интернет-площадках за сумасшедшие деньги под 71 евро. Автору тоже предлагают купить экземпляры со скидкой. При этом маскируются под какое-то очуменное солидное европейское издательство, хотя по сути это контора самоделкиных. И вот знакомый из интереса решил поучаствовать и издал свою диссертацию - в расширенном виде, потому что для диссовета пришлось делать сокращенную версию. Логика была простая - "а чего я теряю"?

Строго говоря, он действительно ничего не потерял. Денег с него не взяли - гонорар, правда, тоже не дали, так как схема оплаты там пирамидальная, по принципу, "продадим часть тиража, дадим процент". От предложения купить экземпляры с маленькой скидкой и тем самым снизить цену до конкурентноспособной (гы) он корректно отказался - те не настаивали. Авторские права на другую публикацию он полностью сохранил - это и в договоре прописано. Вскоре реклама книги будет в интернет-магазинах. В общем, эксперимент прошел безболезненно, хотя, конечно, автор не верит, что кто-то во вменяемом уме купит монографию за 71 евро. Но это и не нужно, диссер будет себе спокойно лежать на диссеркэте за 500 рублей. Уж лучше такая реклама, чем печататься в издательствах за 25-80 тыс. рублей. А главное - книга формально вышла в печать, имеет ISBN и вводится в научный оборот, так что теперь любой, кто прочтет ее шаблон, имеет полное право ссылаться на нее как на опубликованное исследование, а не рукопись или текст диссертации.



Ну да ладно. На самом деле это не компромат на издательство, а пиар самой книги (теперь уже кагбэ книги)))). Автор лично разрешил свободное распространение текста и предложил выложить в сеть. Посвящена она деятельности и трансформации органов власти в Воронежской губернии в 1914-18 гг.

В книге рассказывается о трансформации структуры органов государственной власти Воронежской губернии с начала Первой мировой войны до конца 1918 г. Выделены и проанализированы основные направления деятельности органов власти до 1917 г. и причины их кризиса, подробно рассмотрена трансформация системы послереволюционных органов, а также процесс установления и упрочения в Воронежской губернии власти Советов. Исследование выполнено на основе широкого круга опубликованных материалов и архивных документов. Книга предназначена для историков, краеведов, преподавателей и студентов вузов, а также всех интересующихся историей России в ХХ веке.

https://yadi.sk/d/fK5DOSVVysKyr

Написано на основе двух местных архивов, немногочисленной прессы и всяких книжек. Лично я прочитал книгу с большим интересом и, несмотря на свое знание темы, узнал много нового. Особенно меня поразил главный вывод - Советы начали сосредотачивать властные полномочия в руках еще до Октябрьской революции и выиграли у остальных органов в честной борьбе. Я как бы и раньше это во многом понимал, так как книг прочитал немало, а в советской историографии деятельность Советов была изучена серьезно - но тем не менее, так ярко и выпукло это мне еще не показывалось. Есть много и другого любопытного. Например, кто-нибудь знал, что партийные ряды воронежских товарищей были во многом укреплены беженцами с Донбасса?

В общем, читайте, просвещайтесь, к коммунистам книга незлобна, даже скорее комплиментарна. Книга насчитывает 557 страниц, но не пугайтесь - это из-за ужасного шаблона с огромными краями, так сначала было 350. Хорошее сочинение к будущему столетию революции. Жаль только, шаблон не дает копировать текст прямо из него, а то я бы тут примеры абзацев привел. Можно, конечно, сделать оцифровку фанридером, но на уточнение и корректуру уйдет прорва времени, которого просто жалко.

События 3 – 5 июля и последовавшее обвинение большевиков в измене и шпионаже вывели конфликты внутри революционного сообщества на новый уровень. Понятно, что обвинения, опубликованные от имени Г.А. Алексинского и В.С. Панкратова, выходили далеко за рамки товарищеской полемики. Не вызывает удивления, что большевики заявили о намерении привлечь «клеветников» к суду, а М.Ю. Козловский, находясь в «Крестах», действительно обратился в Петроградский окружной суд с ходатайством о привлечении Алексинского и Панкратова к судебной ответственности. Большинство социалистов (за исключением представителей крайне правого крыла) было также склонно видеть в «разоблачениях» Алексинского клевету и доносительство, и в социалистической печати появился целый ряд статей, клеймивших Алексинского, и ранее имевшего неблаговидную репутацию в революционной среде, как бесчестного клеветника. Распространяемые Алексинским обвинения затрагивали и некоторых из умеренных социалистов, в том /161/числе Ф.И. Дана, обвиненного в сокрытии связей с Германией меньшевика А.С. Мартынова. Дан ответил на это заявлением о намерении привлечь Алексинского к суду за клевету в печати. В свою очередь, ЦК организации «Единство» вынужден был реагировать на многочисленные обвинения, «позорящие […] доброе имя» Алексинского и выразил пожелание, чтобы тот привлек своих обвинителей к третейскому суду. Алексинский заявил, что предпочел бы разбирательство в обыкновенном суде, но «из желания быть лояльным к ЦК Единства» согласен на третейское разбирательство, и вызвал на него ответственных редакторов «Новой жизни», «Рабочей газеты» и «Дела народа». Не получив отклика, Алексинский спустя некоторое время опубликовал повторный вызов, который также был проигнорирован, что, с учетом отношения к Алексинскому в революционной среде, было вполне объяснимо. Несколько более сложной была реакция революционного сообщества на выступление В.Л. Бурцева, в открытом письме обвинившего лидеров большевиков и интернационалистов в том, что они являются, «вольно или невольно, агентами Вильгельма II». Как известно, Бурцев стоял вне социалистических партий, но пользовался огромным авторитетом как разоблачитель провокаторов и частично сохранил свой авторитет вплоть до 1917 года, несмотря на «патриотическую» позицию, занятую им после начала войны, и предпринятую попытку примириться с самодержавным режимом. Выступление Бурцева вызывало /162/ категорическое осуждение даже умеренных социалистов, квалифицировавших его как «литературное хулиганство». Однако социал-демократ Х.Г. Раковский, обвиненный Бурцевым в германофильстве и в сотрудничестве с Парвусом, выступил с открытым письмом, в котором выразил надежду, что у Бурцева «сохранились еще традиции старого революционера» и предложил ему либо отказаться от обвинений, либо принять третейский суд. По поручению Раковского, меньшевики А.Я. Гальперн и К.М. Ермолаев обратились к Бурцеву с предложением назвать своих представителей на суде. На письмо Раковского Бурцев ответил лишь после публичного напоминания о вызове: он заявил, что у него «нет и быть не может никакой почвы для третейского разбирательства» с теми, «кто вместе с ленинцами в такой роковой момент истории […] родины работает над ее разложением». Позднее, отвечая на критику В.Г. Короленко за отказ от третейского суда, Бурцев писал: «Для меня Раковский – не литературный противник, с которым у меня существуют теоретические разногласия, а политический враг […]. При таком взгляде на Раковского я, конечно, никогда не позволю себе идти с ним на третейский суд, как равный с равным [….]». Отказ Бурцева участвовать в разбирательстве позволил оппонентам публично объявить его клеветником. Третейский суд предложил Бурцеву также меньшевик А.Г. Зурабов, предупредивший, что отказ будет расценивать как «уклонение от ответственности» и признание собственной виновности, но и на этот вызов Бурцев ответил отказом, хотя не мог не понимать, что тем самым наносит окончательный удар по своей репутации в революционной среде.

Лаврова Е.М. Конфликты в революционной среде в 1917 году и попытки их разрешения // Революция 1917 года в России: новые подходы и взгляды. Сб. научн. ст. / Ред. колл.: А.Б. Николаев (отв. ред. и отв. сост.), Д.А. Бажанов, А.А. Иванов. СПб., 2015. С. 161-163.

Хех, Алексинский-то давал жару. То-то именно ему поручил этот фальшак публиковать.

И да, yroslav1985, не помню, поздравлял ли тебя с публикацией. Поздравляю теперь - познавательно вышло, только опечаток много. Ты всю эту литературу через знакомых доставал или в библиотеках работал?

В честь праздника. Как запомнилась революция воронежцам. Все заметки ниже взяты из газеты - Воронежская коммуна. №255 (1795). 7 ноября 1925 г.



Большевистская парторганизация в момент Октября

Назревавший Октябрь окончательно расслоил воронежскую с.-д. организацию: человек 25 меньшевиков отрясли прах от ног своих и, обвинив большевиков в целом ряде «преступлений перед революцией», создают свою организацию и всеми своими действиями устанавливают теснейший контакт с правыми эс-эрами.
Развязавшись с балластом, наша организация оживилась. Подходят новые работники: с северного фронта из «Бюро военных организаций 12-й армии» приезжает М. Лызлов, уже ведший как большевик партработу в Воронеже еще в 1906-8 году, тов. Павлуновский Никита, Ромащенко, Кольнер А., т. Шалаев, т. Курчик, т. Давыдов, т. Меднис, М. Альский и др. Численность организации растет и притом не только в воинской ее части, как это утверждали меньшевики, но и в значительной мере увеличивается приток рабочих в организацию. Общие собрания все многолюдней и многолюдней.
Состав Губкомпарта накануне Октября: т.т. Люблин, Рабичев, Губанов, Чуев, Лызлов, Степанов Мих., Кардашев Н.Н., Моисеев Алекс., Турчанинов, Дорогов и Прищепчик.
( Read more... )

Иногда во мне просыпается белая зависть к тарасовскому коллективу Сент-Жюста, который плюет на правила приличия и видимость научной этики и начинает залихватски ругать распоследними словами оппонентов, говоря простыми вещами сложную критику. Ну, кто читал, тот знает, как они там это умеют. При этом и критика, хотя и небесспорная, но все же научная. И вот мне тоже охота побежать к ним, чтобы ругать распоследними словами на сайте кого хочешь с источниками в руках. Но потом я вспоминаю, что не разделяю идею индустриального этатизма, языков не знаю, и вообще, мой интеллектуальный и эрудиционный багаж даже близко не сравним с уровнем печатающейся там публики. И тогда появляется желание хотя бы у себя в бложике выплеснуться.

И вот как раз подходящий экземпляр попался. Наткнулся в "Вестнике ВГУ" (как ни странно, там иногда печатают что-то кроме древнерусской истории) на статью: Зверков Е. А. Октябрьская социалистическая революция в Воронеже и большевики // Вестник Воронежского государственного университета. История. Политология. Социология. 2016. №3. Ну-ка, ну-ка, думаю, почитаю, эту страницу истории я люблю. И оказалось... Нет, ну ничего серьезного, кто не в теме, ничего не заметит, да и вообще, в целом получит сравнительно адекватное представление о событиях. А вот кто в теме тот, конечно, отечески ткнет автора в некоторые отдельные ошибки и сомнительные пассажи. Ну чо, поехали просвещаться (бросаю через плечо пустую бутылку виски).

( Read more... )

Так уж получилось, что мне перепали некоторые архивные воспоминания старой народоволки В.И. Дмитриевой, которая в 1917 г. оказалась в Воронеже, где возглавляла Союз женщин, занималась культурно-агитационной работой и активно печаталась на злобу дня в "Воронежском телеграфе". Воспоминания не сказать, чтобы вообще неизвестные, но используются у нас крайне редко. Как я понял, кто-то где-то готовит их к печати. Я даже знаю, в каком музее они лежат, но ссылку давать лень. Впоследствии Дмитриева стала советским педагогом, публицистом и даже работала с Н.А. Островским.

Так как цитировать все долго, да и не нужно - просто несколько отрывков. Не буду приводить также весьма любопытные впечатления о крестьянском съезде в Воронеже и лично о главе местного Совета В.Кобытченко, которым был почти полным местным аналогом Керенского - популярный эсером-демагогом с ораторским даром, беззастенчиво игравшим на настроениях масс, и тут же предавшим их, когда это стало нужно. И да, учтите, что как народоволка Дмитриева, несмотря на радикально социалистические взгляды, тогда была антибольшевичкой и писала в местной прессе резкие статьи против "ленинцев", обвиняя их в союзе на немецких шпионов, грабежах, разложении и т.д.

Утром, 25 февраля, В. А. Ершов, шурша газетой крикнул мне из своей комнаты:
- Телеграмма из Питера. Думу распустили!
- Распустили Думу?
- Да, вчера. Вероятно, в связи с вопросом о Штюрмере.
Я поспешна встала и начала одеваться. Почему? Казалось, что теперь уже будет не так как в девятьсот шестом. Начнутся большие дела и события…И нужно куда-то спешить, что-то делать. Однако день прошел без всяких событий. Несколько раз мы заходили в редакцию «Воронежского Телеграфа», спрашивали, есть ли какие-нибудь телеграммы из Петрограда, - телеграмм особенных не было. И все были спокойны, никто не волновался. Эка невидаль, распустили Думу! Пора уже к этому привыкнуть: сколько раз ее уже распускали! Ничего не будет…
- Не может быть. Чересчур острый момент. На фронте неудачи: в Петрограде – недостаток продовольствия, голодные бунты. На заводах и фабриках – забастовки. На верхах – продажность, измена, наглое издевательство над обнищалой, обескровленной страной. И единственная отдушина, сквозь которую хотя бы чуть-чуть просачивалась правда об истинном положении вещей, прихлопнута наглухо. Неужели никто не будет реагировать?
- Некому. Все устали от войны. И боятся. Читали в газетах – Протопопов 30000 пулеметов приказал поставить на крышах и колокольнях. Кому же охота выходить под пули? Нет, ничего не будет…
На следующий день с утра разразился страшный снежный буран. Снег валил сплошной белой стеной, ветер рвал и метал, выл в трубах, гремел вывесками, нанес на улицах непроходимые сугробы. Газет не было. Но и телеграмм не было. В редакции «Телеграфа» с недоумением пожимали плечами. Ну, что газеты не пришли – поезда опаздывают, на железной дороге заносы. Но телеграммы? Разве только ураганом повалило телеграфные столбы? Однако, в этой внезапной отрезанности от всего мира было что-то тревожное, и в самых затаенных глубинах мозга шевелилась робкая мысль: «А может быть?..».
Вечером к нам на огонек забрели двое приятелей, сотрудники по секции внешкольного образования. Их тоже обуяло неопределенное беспокойство, не сиделось на месте, и, несмотря, на метель, мороз и сугробы, пошли куда-нибудь посидеть, поделиться мыслями. Заходили в «Телеграф».
- Нет телеграмм?
- Нет.
- Ну, это что-нибудь да значит. И не такие бураны бывали, а телеграммы-то все-таки приходили.
За окнами выла буря, что-то стонало гремело, дребезжало, состепи неслись тучи снега и с сухим шорохом рассыпались о стекла. В квартире был холодище; пили чай, грелись у печки и беседовали все о том же. Может быть, как раз в это время в Питере уже дерутся на баррикадах? Главное все-таки поддержат ли войска.
- Да какие там войска? – усомнился один из гостей. – Ведь все, кажется двинуты на фронт.
Но другой гость, бывший на фронте и, благодаря полученной в бою ране, временно освобожденный от службы, возразил, что войск в Петербурге много, назвал полки и прибавил к этому, что насколько ему известно, полки эти ненадежны, в них бродит дух недовольства правительством и, возможно, если рабочие выйдут на улицу, они их поддержат. Но вот вопрос – выйдут ли рабочие? И кто возьмет власть в руки в случае успеха восстания? Ведь Дума непопулярна, а партии едва ли подготовлены к событиям…
Судили и рядили до полночи и разошлись все в таком же тревожно-выжидательном настроении.
28 февраля тот же буран, на улицах зги не видно, в квартире тьма, все окна залепило снегом. И тоска. В «Телеграфе» – никаких известий. Но пришел из училища брат Никтополион и сообщил странную новость: знакомый железнодорожник, ему сказал по секрету, что у них в управлении получена служебная телеграмма, подписанная не министром Рухловым, а каким-то Бубликовым. Стали гадать – кто такой Бубликов? Вспомнили: член Государственной Думы, но почему Бубликов а не Рухлов. По управлению пошел шепот: решили пока приказы Бубликова не исполнять, выжидать. Как бы чего не вышло?
Но вечером по Воронежу разнесся еще более сенсационная весть: в Русско-Азиатском банке получена телеграмма, что царское правительство свергнуто, власть перешла в руки Временного правительства, во главе которого стали известные думские деятели. Называли даже имена министров: Родзянко, Шингарев, Керенский и др. На душе было ликование, - наконец-то! И все-таки еще не совсем верилось, - слишком оглушительно совершился переворот. Да и в редакции «Телеграфа» до сих пор не получилось ни одной телеграммы; впоследствии выяснилось, что их задерживала администрация, которая никак не могла примирится, которая никак не могла примирится с фактом, что их владычество кончилось навсегда…

В первый день крестьянского съезда, когда происходила запись делегатов, среди вереницы крестьян, проходивших перед Кобытченко, мое внимание остановил один из них. Изможденный, худой, с бритой головой, в какой-то длинной желтой сермяге, он назвал себя крестьянином Острогожского уезда, не помню волости и села Константином Сопляковым. На съезде он выделялся своими речами, л. 3. хотя не блестящими, но содержательными, впоследствии был членом воронежского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и в течение кратковременного господства партии эсеров играл довольно крупную роль под фамилией Буревого.

На другой день я отправилась в общежитие гимназисток навестить мою племянницу, которая перенесла тяжелую форму брюшного тифа и только что начала выздоравливать. Было такое же горячее весеннее солнце, и ручьи по улицам, и веселые радостные лица. На углу Попово-Рыночной улицы я увидела толпу народа, теснившуюся перед каким-то объявлением, наклеенным на заборе. Толпа видимо была взволнована; слышались громкие возгласы не то удивления – не то удивления, не то радости; одни выходили, возбужденно что-то рассказывали друг-другу, собрались кучками; другие протискивались поближе к объявлению, беспокойно расспрашивали – что такое?Тут же неподалеку, извозчик с огненно-рыжей бородойи толстым красным смеющимся лицом, стоя в санях и хлопая рукавицами, на всю улицу возглашал:
- Кончился Николай! Поцарствовал, будя! Не поминайте лихом, а добрым нечем!
- Так ему и надо, лиходею, будь он проклят! – ожесточенно сказала женщина в черном платке, отходя от читающей публики. – Сколько крови через него пролито, сколько слез сиротских – и не перечесть и никакими молитвами не замолить. Что посеял, то и пожал, выродок несчастный!..
Приковылял на костыле одноногий инвалид – должно быть, бывший солдат. Тоже пробрался к забору, прочел и плюнул.
- Ах, с-сукин сын!.. Зачем пошел, то и нашел…
Протискалась и я. То, что так волновало уличную толпу, было отречение Николая II от престола. И ни одного вздоха сожаления, никакого сочувствия, даже простого доброго слова – ничего!
***
Любопытнее всего было то, что ни один из них и нигде не усмотрел ни малейшего сожаления о свергнутом «батюшке-царе». В лучшем случае относились к факту отречения равнодушно; громадное же большинство откровенно выражало по этому поводу свое удовольствие. – «Негодящий был, туда ему и дорога!». «Для господ царь был отец родной, а для мужиков – кобель дворной, на кой он нам после того нужон!». А один старик-пчеловод выразился так:«Это правильно сделали, что царя сместили; у нас, по пчелиному делу, ежели шашел (особого рода червяк-вредитель) с головы заводится в улье, надо всю верхушку напрочь, а то и улей пропал и пчелы погибли…». Куда же делся этот прославленный монархизм «доброго русского народа», о котором вопияли не только махровые черносотенца вроде Шмакова, Маркова, Пуришкевича и др., но и многие славянофилы, либералы, даже кадеты? Конечно, и теперь в толще крестьянства гнездились приверженцы царя, по большей части те, которым и при царском режиме жилось тепло и уютно, но они пока не подавали голоса, притаились, перекрасились в защитный цвет и пели со всеми в унисон, выжидая событий. – Впрочем в некоторых селах интересовались, где же теперь царь находится и, узнав, что он со всей семьей и слугами арестован и сидит под стражей в Царскосельском дворце, задавали вопросы, строго ли его содержат и какой паек ему выдают?
- Голодом-то морить их не надо, пущай и белый хлеб выдают и всякий припент, чего полагается, а то, небось, он к нашему мужицкому хлебу-тонепривышный.
А другие советовали «построжей держать, чтобы народ не мутили», а еще лучше «в монастырь их сдать, как, слышно, в старину отставных царей сдавали, нехай сидят, грехи замаливают, грехов-то, небось у них много…».

О губернаторе не было не слуху-ни духу; губернатором в это время был у нас некто Ершов, не то тульский, не то калужский помещик, земец, очень толстый и совершенно ничем не замечательный человек. Он был назначен после хулигана и пьянчуги Шидловского, избитого шофером, держался в высшей степени корректно, и теперь, когда с таким треском и грохотом рухнул незыблемый прародительский престол, властитель губернии не нашел ничего лучшего, как запереться в своем доме и выжидать событий.
***
Никто и не заметил, когда и как уехал губернатор; рассказывали только, что перед отъездом он созвал всех подведомственных ему чиновников и едва произнес начальные слова своей прощальной речи: «Господа, наш возлюбленный монарх…» как слезы ручьем хлынули у него из глаз и, шатаясь, он вышел из комнаты.


Вечером зашла я в педагогический клуб и была поражена. Педагоги мирно заседали за карточными столами и, как будто ничего не произошло, с увлечением играли в винт. Я подошла к одному из столов за которым сидели – директор коммерческого училища Димитриу, и директор технического железнодорожного, Данилов (оба теперь покойники) и громко выразила им свое возмущение. Играть в карты, когда в России происходит революция?.. Оба директора посмотрели на меня невозмутимо-ясным взглядом.
- А что же нам, по-вашему, делать?
- Да не в карты же играть! Поймите разыгрывается первый акт величайшей исторической трагедии, русской революции, рушится империя, в Петербурге восстание, Николай отрекся от престола…
- Ну что ж, Николай отрекся, Михаил будет…
- Никакого Михаила не будет! Конец монархии…
- Ну уж это вы… Как конец! А что же, по-вашему, вместо монархии будет?
- Социалистическая республика. Федерация всех народностей, составляющих теперь Российскую империю…
Директоры посмотрели на меня, как на сумасшедшую. – «Фю-фю-фю!» насмешливо просвистал Данилов и, обратившись к своему партнеру, какому-то лупоглазому субъекту, спросил:
- Ну, что там у вас? Кажется, вы сказали – пики?

В большинстве случаев о случившемся государственном перевороте деревня узнавала случайно: или кто-то ездил в город и привозил оттуда ошеломляющее известие: «Царя сместили!» - или появлялся «оратель» собирал сход и «разъяснял свободу». В некоторых селах этому верили не сразу, но как только сомнение переходило в уверенность, дальнейшее совершалось точно по заранее обдуманному плану. Звонили колокола, собирали «митӣнку». Откуда-то появлялись красные флаги и, «демонстрировали всем селом»; даже старухи и бабы с грудными младенцами принимали участие в манифестациях. Власти и духовенство обыкновенно в эти минуты пряталась; в одном месте поп не хотел давать ключ от колокольни, его «маненько проучили» л. 5. (должно быть побили!) ключ отняли и набатом возвестили жителям о победе революции. Потом началась смена властей и «гарнизация» (организация). Если старшины, урядники, стражники не успевали скрыться, их арестовывали, бумаги опечатывали и приставляли караул «впредь до распоряжения из города». Ни убийств, ни пожаров, никаких эксцессов нигде не было, все проходило удивительно мирно и, повторяю, точно по заранее намеченной программе.

Так как Временное правительство более, чем на половину состояло из представителей именитого поместного дворянства и торгово-промышленного сословия, то и заместителем губернатора на посту губернского комиссара оказался председатель губ<ернской> земской управы, Задонский помещик Томановский. Когда я служила эпидемическим врачом в Задонском уезде, он был там председателем управы, и мне приходилось с ним встречаться по службе. Октябрист по убеждениям он был очень неглупый и образованный человек, чрезвычайно корректный, хороший хозяин, одним словом типичный образец либерального земца. Революция выбила его из колеи и сильно встряхнула; я как-то была у него по делу и поразилась происшедшей в нем перемене. Он сразу постарел на несколько лет, по глазами образовались мешки, французская бородка его совсем побелела; как человек умный, он видимо хорошо понимал положение вещей и чувствовал себя рыцарем на час.

Памятны мне эти поездки, особенно в Усмань. Лекция была назначена в 7 ч. вечера, а поезд из Воронежа отходил в 12. Приходим на вокзал – батюшки мои, вся платформа запружена солдатами с мешками, с сундуками, лезут в вагоны, кричат, ругаются, из разбитых окон выглядывают бородатые физиономии, заявляют, что «местов нет», на подножках висят, пробраться в вагон нет никакой возможности, что делать? А другого поезда нет до 11 ч. вечера. Обращаюсь к кондуктору, он мечется, как угорелый, машет руками, - «А что я с ними поделаю, сам не могу в вагон войти!» - К начальнику станции – он растерянно что-то бормочет. Тогда мы решили действовать сами: Ершов протолкался к вагону и обратился к солдатам с речью, что вот лектор едет в Усмань разъяснять революцию, почему она произошла и что будет дальше и как устроится жизнь без царя. К великому нашему удивлению, это подействовало: бородатые физиономии в окнах озарились широкими улыбками, послышались возгласы:
- Кто едет? Ишь, лекторша, на митингу! Разъяснять будет, что к чему!.. И насчет земли?.. Известное дело!.. Давай ее сюда! Лезь сюда!.. Да поддоржите ее!..
И не успела я опомнится, как сзади меня подхватили дюжие руки, впихнули в окно, и я очутилась в вагоне, стиснутая со всех сторон горячими солдатскими телами, в страшной духоте, пропитанной запахом пота, махорки, хлеба и дегтя. Те же бородатые лица окружили меня и с улыбками заглядывали в лицо.
- Что, не ушибли тебя? Ничего, доедем, в тесное, да не обиде! Так разъяснять едешь? Это к делу, а то наш брат не дюже понятный насчет этого! Ты и нам обскажи, что к чему…
Трудновато было читать лекцию в вагоне, пот лил с меня градом, от махорочного дыма першило в горле, толкали и в бока и в спину, напирали со всех сторон, а с верхних полок свешивались новые бороды, смотрели оттуда заспанными глазами и недоуменно спрашивали:
- Чево-й-то она тама?
- Революцию разъясняет, а ты продрых, черт дикий…
Временами лекция прерывалась вопросами, временами между слушателями разгоралась перебранка. Так мы и добрались все-таки до Усмани; здесь я уже не через окно вылезла, а как следует, через площадку, сопровождаемая напутствиями и благодарностями.
- Вот, спасибо тебе, не заметили, как и в Усмань приехали! Ты бы с нами и дальше ехала, чем спать-то, послухали бы… Занятно.

После лекции мы долго еще сидели с Третьяковой у нее на квартире, она рассказывала, как у них прошли первые дни революции, и между прочим констатировала любопытный факт, что когда отречение царя и Михаила окончательно подтвердилось, новую власть прежде всего признали и приветствовали заведомые черносотенники, купцы и кулацкого типа попы. Некоторые из них даже вступили в партию с<оциалистов->р<еволюционеров> и нацепили огромные красные банты. Это мне напомнило мне рассказ Гюи де Мопассана об одном французском мэре, который на всякий случай имел при себе две кокарды: одну французскую, с белыми лилиями, другую трехцветную республиканскую, и смотря потому, какая власть в настоящее время господствовала, он такую и носил на груди; другая же всегда хранилась в кармане про запас. Очень удобно: переворот – и сейчас же королевскую в карман, а республиканскую на грудь!

Действительно дело уладилось, и через час я сидела в теплушке в обществе железнодорожного служащего-латыша, двух солдат и девочки-подростка. Ехали мы, конечно, не торопясь, а мимо нас проносились воинские поезда, украшенные красными флагами, зелеными ветками, букетами сирени; из вагонов доносились буйные крики, свист, песни, топот пляски.
- Маршевые роты, - сказал один из солдат. – Ишь, словно на свадьбу едут, а чего радуются – неизвестно.
- Ребятишки! – произнес другой. – Нешто они знают, куда из везут. Думают, небось, война-то вроде как на деревне кулачки. А вот пошлют на позиции да загонят в окопы – запоют матушку-репку! Видали мы таких, прямо жалости подобно. Пушечной пальбы до смерти боятся; как ахнет 12-ти дюймовая, они точно зайцы – «ой, мама!» – кричат.
- И все это ни к чему, - начал опять первый. – Тут не в народе дело, а в снаряжении. У них вон такая орудия есть – на 50 верст стреляет, а у нас что? Гонят-гонят людей, а все ни к чему.
- Оттого, что нет хороший хозяин, - вмешался латыш. – У немцев хороший хозяин есть, Вильгельм, а у нас что? Сам себя не умел спасать и государство потерял. С такой плохой хозяин не надо война вести. Зачем пошел? Чего искал? Он думал это ему ребеночий игрушка. А Вильгельм умный, он 40 лет на война готовил, крепости строил, пушки заливал, порох, пушки заливал, он все подавит и будет семирный император, а Германия будет, как Рим.
- Ну, это еще неизвестно, - возразила я. – А может быть, вашему Вильгельму тоже собственные солдаты по шапке накладут.
Он посмотрел на меня с невыразимым презрением – чего, дескать, ожидать от бабы? – и ничего не ответив, начал снова посапывать свою трубочку, которую все время не выпускал изо рта.

Окраины опустели, все устремились на Б. Дворянскую (теперь проспект Революции). У всех на груди алели красные бантики; эсеровские мальчики и девочки шныряли в толпе и всем прикалывали этот значок. Предприимчивая молодежь забралась на крыши и деревья; где-то наверху щелкала киносъемка. Сборный пункт организаций был у памятника Никитину; колоны двигались к нему и с вокзала, из железнодорожных мастерских, и с заводов б. Столь и Рихард Поле, а отсюда, одна за другой, с оркестрами музыки двигались по Дворянской до Кадетского плаца (теперь площадь Интернационала), где были в разных местах устроены временные трибуны для речей.
При реве труб и грохоте барабанов, возвещающих, что «мы отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног», впереди двинулись войска – те же самые бородачи-запасники и безусая молодежь – которые так недавно принимали присягу Временному правительству. За ними потянулись организации и учреждения – железнодорожники, земцы, школы, союзы, рожденные революцией, эсеры, эсдеки, большевики, «Поалей Цион», украинцы, громадное «жовто-блокитное» знамя выделялось на общем красно-золотом фоне. Врезаясь пронзительными гудками и сиренами в мерный топот ног, гром оркестров и пение революционных песен, мчались автомобили разукрашенные зеленью, нагруженные рабочими и солдатами.
л.23. Перед губернаторским домом остановились. На балконе восседала оригинальная группа, осененная громадными красными полотнищами, которые свешивались с крыши. В центре находился бледный, немного смущенный Томановский, и его холеная французская бородка, которую мы так привыкли видеть на земских и дворянских собраниях, сиротливо торчала среди водоворота красных знамен и медного рева «Рабочей Марсельезы». По правую руку его, как статуя, как живое олицетворение революции, вытянувшись во весь верст, стоял неподвижный суровый солдат с огромным красным знаменем в руках. А по левую – в синей рубахе, подпоясанной ремешком, с чуть-чуть насмешливой улыбочкой, засунув руки в карманы брюк, по домашнему расселся здоровый рабочий. Шествие здесь приостановилось; начались приветствия и речи. Говорили солдаты, рабочие, интеллигенты, молодые и старики; сняв шляпу и маха ею в воздухе, приветствовал манифестантов Томановский. И вдруг произошел инцидент: на крышу балкона выскочила девица в короткой клетчатой юбочке и синем пиджачке и заговорила что-то по-русски, но с таким невероятным акцентом, что ничего нельзя было понять, - явственно слышались только два слова: «Фридрих Адлер, Фридрих Адлер…». В рядах манифестации началось смятение; слышались недоумевающие возгласы:
- Чего она там лопочет? Кто такая?
А с автомобиля железнодорожников кто-то закричал:
- Долой немецких шпионов!
Но взревели трубы, заглушили и эти крики и речь клетчатой девицы, шествие двинулось дальше, к кадетскому плацу.
Один солдат на балконе оставался нем и недвижим, и ни один мускул не дрогнул на его каменном лице. Только красное знамя тихонько трепеталось над его головой.
Поравнялись с казармой, где содержались военнопленные. Они выглядывали из всех окон; забор был утыкан серо-голубыми кепками.
- Эй, камарады! – кричали им из толпы. – Гоните вы своего Карлуку по шапке, долой войну империалистов и помещиков!
«Камарады» скалили белые зубы, махали шапками, кричали: «Hoh!л. 24. Да живно! Здарастуй, руська революция!». Из-за забора на шесте поднялся ярко-красный платок.
На плацу стройные ряды распались на отдельные группы и окружили трибуны. Соловьем разливался Кобытченко; помолодевший, обросший кудрями Буревой рассказывал толпе о тяжелом крестом пути через тюрьмы, Сибирь и каторгу, которым прошли мученики революции прежде, чем русский народ получил возможность праздновать 1 мая так, как мы празднуем его теперь. На третьей трибуне маленький тщедушный матросик, неистово грозя кому-то кулаками, клялся «раскровянить жирную морду капиталу».
А поодаль от всех, вокруг своего «жовто-блакитного» знамени собрались украинцы. Пели «Заповит» Шевченко, припадали на колени, целовали знамя. Среди них я заметила знакомого члена о-ва народных университетов, Чумака; был он маленький, лысенький, незаметный человечек, служил фармацевтом в одной из воронежских аптек и вел до сего времени мирную жизнь. Но поток революции увлек и его; он как будто стал выше ростом, вместо прозаического пиджака надел вышитую мережаную сорочку, синие шаровары «шириной с Черное море», красный пояс и серую смушковую шапку, отчего приобрел необыкновенно важный вид. – Я спросила его, что это у них за церемония такая с целованием знамени и коленопреклонением. Он сделал замкнутое лицо и сказал:
- Это наша тайна…
Вот эта «тайна», должно быть, и была причиной его гибели: через 5 лет, проездом через Воронеж, я узнала, что бедняга, во время гражданской войны, был где-то расстрелян за чересчур откровенную петлюровскую ориентацию.

Я не помню кто пригласил Шингарева сделать доклад – Исполнительный Комитет или Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, пожалуй вернее, последний, потому что Кобытченко был его председателем в то время. Но в назначенный для доклада день губернаторский дом ломился от публики. Не только зал был переполнен, но все коридоры и вестибюль были битком набиты, огромная толпа стояла и на улице. Я насилу протискалась к передним скамейкам и увидела Кобытченков состоянии крайней ажитации. Очевидно, этот напор желающих слушать Шингарева, свидетельствующий о его популярности, не нравился Кобытченко; он буквально метался из стороны в сторону, иногда вскакивал зачем-то на стол, звонил в колокольчик и своей маленькой подвижной фигуркой, худощавою и остренькой бородкой напоминал чертенка, каких рисуют на картинках. Всегда находившиеся при нем молодые люди – Арсений Михайлов, еще кто-то, не помню, - которых иронически называли «адъютантами», л. 28. тоже волновались, куда-то бегали, опять возвращались и перешептывались с Кобытченко.
- Безобразие! – говорил он и чахоточный румянец то вспыхивал, то погасал на его щеках. – Буржуазного министра приперли слушать, а его превосходительство нарочно медлит.
Вдруг по залу пронеслось: «Шингарев! Шингарев! Дайте дорогу Шингареву!». Кобытченко взлетел на стол и, бегая по нему взад и вперед, закричал:
- Безобразие! Если публика будет шуметь я закрою собрание!..
- Дайте сначала слово Шингареву! – кричали в толпе.
- А мы не Вас пришли слушать, а Шингарева! – вопил чей-то протодьяконский бас.
Шингарев стоял уже у стола, и я сначала его не узнала, так он изменился. Куда девался тот жизнерадостный, полный честолюбивых замыслов и радостных надежд юный студентик, с которым мы некогда встречались у Вашкевич? Даже в последнее наше с ним свидание в 16-м году у него на квартире, на Монетной улице в Петербурге, он хотя и казался усталым, но был также оживлен, остроумен и энергичен, каким мы привыкли его видеть всегда. Теперь перед нами стоял совершенно больной, измученный человек с густой сединой в волосах, с отечным пожелтевшим лицом и потускневшими глазами, в которых залегла безграничная усталость, соединенная с такою же безграничною тоской.
А вокруг него разыгрывался скандал. Бесновался и прыгал по столу Кобытченко, грозил на публику кулаками, требовал, чтобы она молчала, но сам шумел больше всех. Бесновалась и ревела публика, требовала, чтобы он дал слово Шингареву. Бесновались и тоже что-то кричали «адъютанты». Несколько раз Шингарев делал попытки что-то сказать и каждый раз Кобытченко прерывал его своими истерическими угрозами закрыть собрание. Наконец, вся эта комедия, очевидно, утомила Шингарева, он махнул рукой и стал пробираться обратно к дверям. Однако, публика этого не допустила: он был буквально подхвачен на л. 29. руки и вознесен на стол. Кобытченко должен был смириться.
- Слово принадлежит министру Шингареву! – возгласил он, делая ударение на слове «министр».
И мгновенно в зале наступила тишина. – Чей-то слабый надрывистый голос, - я не узнала ясного, звучного шингаревского голоса, в бурных диспутах бурного пятого года, бывало, покрывавшего насмешливые и гневные выкрики левых партий: «Постепеновщина! Кадетская политика!». – Но это был Шингарев. И говорил он без подъема, говорил о том, что было всем известно – о расстройствах транспорта, о продовольственных затруднениях, о том, что Питер – на грани голода, о дезертирстве солдат и обнажении фронта. И каждый абзац сопровождался у него как бы припевом к какой-то нудной и скучной песне, одними и теми же словами:
- Граждане, идет беда! Страшная беда!..
Каким-то похоронным звоном звучала эта речь, - ни малейшего просвета в будущем, ни луча светлой надежда не сулила она, не было в ней и бодрого призыва к борьбе с разрухой, голодом, надвигающейся анархией. Оставалась дна беда, «страшная беда» - не знаю как на других, но на меня и сам Шингарев и его похоронная речь произвели гнетущее впечатление … казалось: зачем же тогда произошла революция и свергнуто самодержавие, если кроме «страшной беды» впереди ничего нет?
Однако гром аплодисментов приветствовал эту речь. Аплодисменты возбуждающе подействовали на толпу, стоявшую на улице; оттуда в открытое окно неслись крики: «Шингарева! Шингарева! Пусть выйдет на балкон!». Кобытченко выходил из себя и совершенно потерял власть над собранием; он бросал в публику оскорбительные слова; ему отвечали тем же; послышались явственные крики: «Провокатор!». А рев с улицы становился все громче, толпа с каждой минутой увеличивалась, на взгляд казалось, что тут уже не сотни, а тысячи.


В другой раз наш участок сделался ареной необычайного зрелища. В комнат вдруг ввалилось десятка полтора старух, одна древнее другой. Все одинаковые одетые в черные коленкоровые платья, все пропитанные каким-то затхлым запахом – не то тесного и сырого жилья, не то давно немытого белья. Впереди, под руки вели совсем уже полуживую старуху с мертвенно-белым опухшим лицом и мутным, едва ли что-нибудь видящим взором. Войдя, они сразу выстроились в ряд и сразу, как по команде, перекрестились. Мы смотрели на них с удивлением.
- Вам чего бабушки?
Одна из старушек, помоложе и побойчее других, умильно улыбаясь, выступила вперед.
- Билетики, билетики подать, матушка! Где тут их подают-то?
Им указали. И вот они одна за другой, гуськом подходили к урне, крестились, опускали свои «билетики», опять крестились и отходили. Подвели и полумертвую старуху; жуя губами, едва ли понимая что-либо из происходящего, она тоже опустила бюллетень. Все это происходило в полном молчании; только когда последний бюллетень исчез в урне, положившая его умильная старушка истово перекрестилась и громко сказала, обращаясь к нам:
- Ну вот и слава тебе Господи, сахарку-то, сахарку-то теперь нам, уж будьте такие милосердные, дайте сахарку!
- Какого сахарку? – в недоумении спросил председатель.
- Да как же, батюшка, сахарку обещали выдать, идите, говорят, подайте билетики, сахарок получите. Уж выдайте, пожалуйста, а то ведь ни кусочка не-ету!.. – жалобно протянула она.
Бедных обманутых старушек выпроводили. Оказалось, что все они были питомицы богадельни, попечителями которой были те два смелых купца, объединившихся под № четвертым. – Неизвестно отблагодарили ли они потом сахарком своих избирательниц.