
Из записной книжки волонтера
Около месяца я пробыл на фронт под Псковом.
Я ушел на фронт в минуты величайшего энтузиазма, которым был охвачен пролетарский Питер, в минуты, когда по зову фабричных гудков, призывавших пролетариат к борьбе против авангарда мирового империализма, собрался весь революционный Петроград.
Светло было тогда на душе. Каждый из уходивших на фронт был полон великих надежд, каждый рвался в бой. Наша решимость биться с наступающим врагом была безгранична.
И казалось того, что против нас не устоят никаке армии, никакие полчища белогвардейцев. Казалось, что нет такой силы в мире, которая могла бы противостоять нашему революционному натиску. Но стоило присмотреться к тому, что происходило на фронте чрез несколько дней после нашего прибытия туда, как все надежды наши разлетелись, как дым...
У нас не было ничего: не было оружия для местных крестьян, беспрерывно приходивших целыми группами и просивших, чтобы их вооружали; не было продовольствия для красноармейцев; не было необходимых для санитарных отрядов медикаментов; не было, наконец, той единой спайки,той революционной дисциплины, которая должна была явиться первым залогом нашего успеха.
И я видел и чувствовал, как с каждым днем гасли у нас, сознательных рабочих, надежды на какое-либо спасение.
Мы внимательно присматривались к происходившему вокруг нас и боль, мучительная боль и безнадежность, охватывали душу. От нашего энтузиазма, от нашего революционного оборончества не осталось и следа. Почти все мы говорили, что прав был тов. Ленин, когда утверждал, что мы не можем, а потому и не должны сейчас воевать.
Некоторые из нас, не желавшие мириться с таким положением дел, продолжали, несмотря ни на что, отстаивать свои позиции революционного оборончества. Мы говорили: Да, борьба не равна и нам предстоит гибель. Но ведь за то умрем так, как умирали парижские коммунисты".
Так рассуждали мы. Мы рассуждали искренно, но, надо признаться, что это перспектива - красивой смерти и полной гибели всех наших революционных завоеваний - нас отнюдь не удовлетворяла.
Нас охватывала апатия. И мы думали: "Пусть будет, как будет. Пошлют нас в бой - пойдем. Отправят домой - тоже пойдем"...
И мы пошли, когда нас отправляли домой. Пошли с тяжелым сердцем, с разбитыми надеждами, с сознанием, что наша революция находится в опасности.
Таков первый печальный итог нашего месячного пребывания на фронте.
В первые дни нашего прихода местные крестьяне были охвачены таким же энтузиазмом, как и мы. Группы крестьян, как я уже упомянул выше, беспрерывно приходили к нам и просили, чтобы их вооружали для борьбы с немцами. Всюду они нас встречали с распростертыми объятиями. Они смотрели на нас, как на своих спасителей и все свои надежды возлагали на нас. И как бы для того, чтобы реально выразить свое отношение к нам, они нас кормили и поили, не беря от нас ни копейки. Когда им хотели платить, они нам говорили: "Нет уж, братцы. Зачем нам деньги? Если немец придет - все заберет. Уж вы не допускайте, чтобы проклятый немчура пришел сюда". И, уверенные в том, что мы его не допустим, они во всех наших первых стычках с немцами оказывали нам самую деятельную поддержку.
Этот энтузиазм крестьян и их братское отношение к нам вселяли в нас много надежд.
Но это было только в первые дни.
А затем... затем в настроении крестьян произошел резкий перелом.
Виною этому было отчасти перемирие, которое понизило настроение не только в рядах крестьян, но также и в рядах красноармейцев. Ничего удивительного нет. Перемирие - положение неопределенное. А неопреденность положения всегда отрицательно действует на человеческую психику.
Именно под влиянием этой неопределенности крестьяне настойчиво стали говорить о мир. Представляя себе силы немцев в виде неслыханных полчищ, все сметающих на своем пути, крестьяне, наряду с глубокой ненавистью к ним, вместе с тем боялись их. Бывали случа, - это, повторяю, относится к концу нашего пребывания на фронте, - когда отказывались вооружаться и просили наших красноармейцев уйти из их деревни, так как, в противном случае, когда немец займет ту или иную деревню, то он камня на камне не оставит в ней.
И надо сказать, что эти опасения являлись плодом не просто трусости, а неизбежно вытекали из тех фактов, которые был известны местному крестьянству. Немцы не щадили никого и ничего. Если им было известно, или если им кто-либо доносил, что в занятой ими деревне крестьяне до их прихода были вооружены, то крестьяне поголовно расстреливались, и деревня превращалась в кладбище. Крестьянский скот, продовольствие - все отбиралось безвозмездно. От "порядка", наведенного немцами в занятых местностях, люди не переставали стонать, и николаевский режим, по сравнению с режимом немецким, казался раем. Все это крестьяне знали, и потому вполне законной была их боязнь и вполне понятным желание мира во что бы то ни стало.
Крестьянство не только не хочет, оно и не может воевать. Слишком уже оно утомлено 4-летней бойней, слишком много молодых и здоровых жизней поглотила эта бойня. Требование мира во что бы ни стало объясняется также и тем что приближается время полевых работ, и перспектива войны, да еще и затяжной, после длительного перемирия, им никак не улыбается. Они хотят, чтобы никто не мешал им в их насущной, крестьянской работе. А это возможно только после заключения мира. Вот почему они не могут и не хотят мириться с продолжением войны.
Возможно, что в случае открытия военных действий - с нашей ли стороны или со стороны немцев - настроение крестьян опять изменилось бы к лучшему.
Перед реальной угрозой попасть в когти немецких хищников они, быть может, решились бы драться до конца.
Я.Янковский
Петроградская Правда. №66. 3 апреля 1918 г.