![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
voencomuezdВ преддверии великой годовщины, на которую вы, сволочи, должны молиться, я публикую воспоминания о Февральской революции в Воронеже нашей местной деятельницы на педагогическом поприще В.И. Дмитриевой. Оригинал вроде бы отложился среди ее документов в ГМЛ.
Великий переворот
Утром, 25 февраля, В. А. Ершов, шурша газетой крикнул мне из своей комнаты:
- Телеграмма из Питера. Думу распустили!
- Распустили Думу?
- Да, вчера. Вероятно, в связи с вопросом о Штюрмере.
Я поспешна встала и начала одеваться. Почему? Казалось, что теперь уже будет не так как в девятьсот шестом. Начнутся большие дела и события…И нужно куда-то спешить, что-то делать. Однако день прошел без всяких событий. Несколько раз мы заходили в редакцию «Воронежского Телеграфа», спрашивали, есть ли какие-нибудь телеграммы из Петрограда, - телеграмм особенных не было. И все были спокойны, никто не волновался. Эка невидаль, распустили Думу! Пора уже к этому привыкнуть: сколько раз ее уже распускали! Ничего не будет…
- Не может быть. Чересчур острый момент. На фронте неудачи: в Петрограде – недостаток продовольствия, голодные бунты. На заводах и фабриках – забастовки. На верхах – продажность, измена, наглое издевательство над обнищалой, обескровленной страной. И единственная отдушина, сквозь которую хотя бы чуть-чуть просачивалась правда об истинном положении вещей, прихлопнута наглухо. Неужели никто не будет реагировать?
- Некому. Все устали от войны. И боятся. Читали в газетах – Протопопов 30000 пулеметов приказал поставить на крышах и колокольнях. Кому же охота выходить под пули? Нет, ничего не будет…
На следующий день с утра разразился страшный снежный буран. Снег валил сплошной белой стеной, ветер рвал и метал, выл в трубах, гремел вывесками, нанес на улицах непроходимые сугробы. Газет не было. Но и телеграмм не было. В редакции «Телеграфа» с недоумением пожимали плечами. Ну, что газеты не пришли – поезда опаздывают, на железной дороге заносы. Но телеграммы? Разве только ураганом повалило телеграфные столбы? Однако, в этой внезапной отрезанности от всего мира было что-то тревожное, и в самых затаенных глубинах мозга шевелилась робкая мысль: «А может быть?..».
Вечером к нам на огонек забрели двое приятелей, сотрудники по секции внешкольного образования. Их тоже обуяло неопределенное беспокойство, не сиделось на месте, и, несмотря, на метель, мороз и сугробы, пошли куда-нибудь посидеть, поделиться мыслями. Заходили в «Телеграф».
- Нет телеграмм?
- Нет.
- Ну, это что-нибудь да значит. И не такие бураны бывали, а телеграммы-то все-таки приходили.
За окнами выла буря, что-то стонало гремело, дребезжало, состепи неслись тучи снега и с сухим шорохом рассыпались о стекла. В квартире был холодище; пили чай, грелись у печки и беседовали все о том же. Может быть, как раз в это время в Питере уже дерутся на баррикадах? Главное все-таки поддержат ли войска.
- Да какие там войска? – усомнился один из гостей. – Ведь все, кажется двинуты на фронт.
Но другой гость, бывший на фронте и, благодаря полученной в бою ране, временно освобожденный от службы, возразил, что войск в Петербурге много, назвал полки и прибавил к этому, что насколько ему известно, полки эти ненадежны, в них бродит дух недовольства правительством и, возможно, если рабочие выйдут на улицу, они их поддержат. Но вот вопрос – выйдут ли рабочие? И кто возьмет власть в руки в случае успеха восстания? Ведь Дума непопулярна, а партии едва ли подготовлены к событиям…
Судили и рядили до полночи и разошлись все в таком же тревожно-выжидательном настроении.
28 февраля тот же буран, на улицах зги не видно, в квартире тьма, все окна залепило снегом. И тоска. В «Телеграфе» – никаких известий. Но пришел из училища брат Никтополион и сообщил странную новость: знакомый железнодорожник, ему сказал по секрету, что у них в управлении получена служебная телеграмма, подписанная не министром Рухловым, а каким-то Бубликовым. Стали гадать – кто такой Бубликов? Вспомнили: член Государственной Думы, но почему Бубликов а не Рухлов. По управлению пошел шепот: решили пока приказы Бубликова не исполнять, выжидать. Как бы чего не вышло?
Но вечером по Воронежу разнесся еще более сенсационная весть: в Русско-Азиатском банке получена телеграмма, что царское правительство свергнуто, власть перешла в руки Временного правительства, во главе которого стали известные думские деятели. Называли даже имена министров: Родзянко, Шингарев, Керенский и др. На душе было ликование, - наконец-то! И все-таки еще не совсем верилось, - слишком оглушительно совершился переворот. Да и в редакции «Телеграфа» до сих пор не получилось ни одной телеграммы; впоследствии выяснилось, что их задерживала администрация, которая никак не могла примирится, которая никак не могла примирится с фактом, что их владычество кончилось навсегда…
Наступило 1 марта, - годовщина казни Александра II. Утро было ослепительно-сверкающее; от пронесшегося бурана не оставалось и следа, солнце растопило сугробы, по улицам струились ручьи, с крыш лились потоки, все шумело, искрилось, играло разноцветными огнями, точно и природа радовалась вместе со всеми свержению трехсотлетней тирании Романовых. И невольно мысль переносилась за 37 лет тому назад, когда в сумрачный петербургский день взрыв народовольческих бомб на Екатерининском канале потряс императорский трон и был первым грозным предостережением владычеству русских царей. 37 лет!.. и вот снова 1 марта, дело, начатое народовольцами, завершилось, династия Романовых получила последний сокрушительный удар.
Теперь уже сомнений не было; телеграммы начали поступать пачками, скрывать совершившиеся факты не было смысла, администрация должна была подчиниться силе событий. День был не праздничный, но весь город высыпал на улицы. Собирались кучками, читали телеграммы, рвали их друг у друга из рук. Для чего-то взад и вперед отрядами ходили хмурые городовые; им вслед неслись насмешливые возгласы, они не отвечали и шагали по мостовой. И унылым панихидным звоном гудели Митрофаньевские колокола, - должно быть, в соборе по традиции еще служили панихиду по убиенном царе, Александре II.
Не помню по случаю какой историко-литературной даты в Народном университете в этот день нашей секцией был назначен шекспировский вечер. Программу мы вырабатывали недели за две до событий, и очень опасались, что ее не разрешат, так как она носила чересчур тенденциозный характер. В основу своего вступительного доклада я положила шекспировскую «Бурю», где, как известно, изображена символическая борьба тьмы и света, добра и зла в образах Ариэля и Калибана, причем победа остается за Ариэлем. Для чтения же мы выбрали – сцену убийства Юлия Цезаря, сцену из «Кориолана» и из «Ричарда III». Но администрация – или по незнакомству с шекспировскими трагедиями или в предчувствии своего близкого конца – утвердила программу целиком, без всяких придирок, и вот как раз 1 марта вечер… Шли мы туда в полной уверенности, что никого не будет; к нашему удивлению зал Бунаковского дома оказался битком набит, и фойе гудело, как пчелиный улей. Очевидно, у публики было такое приподнятое настроение, что никому не хотелось сидеть дома; тянуло «на люди», потолкаться, поделиться впечатлениями, услышать, что-нибудь новенькое…
В комнате секции меня встретил один из сотрудников и с сияющим лицом замахал длинным листочком бумаги.
- Читали? Нет еще? Идите сюда…
Подошли к лампе и я прочла: … «Арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость министры: Щегловитов, Протопопов, Рухлов, Макаров»…
Вокруг нас моментально собралась толпа – рабочие, учащиеся, рядовая публика – обычные посетители наших вечеров.
- Читайте вслух! Читайте вслух!
Гурьбой ринулись в зал, и при громе аплодисментов экстренный выпуск «Телеграфа» был прочитан с эстрады.
Праздничные лица, сияющие улыбки, сверкающие радостью глаза… От всего этого кружилась голова, все происходящее казалось сном. Как? Петроград во власти восставшего народа? Узники, революционеры на свободе, а министры, угнетатели – в Петропавловке? Какой феерический круговорот событий…
Вечер Шекспира превратился в чествование Революции и шекспировская «Буря» была как бы эпиграфом к другой величайшей трагедии, которая вскоре должна была разыграться на мировой сцене.
На другой день я отправилась в общежитие гимназисток навестить мою племянницу, которая перенесла тяжелую форму брюшного тифа и только что начала выздоравливать. Было такое же горячее весеннее солнце, и ручьи по улицам, и веселые радостные лица. На углу Попово-Рыночной улицы я увидела толпу народа, теснившуюся перед каким-то объявлением, наклеенным на заборе. Толпа видимо была взволнована; слышались громкие возгласы не то удивления – не то удивления, не то радости; одни выходили, возбужденно что-то рассказывали друг-другу, собрались кучками; другие протискивались поближе к объявлению, беспокойно расспрашивали – что такое?Тут же неподалеку, извозчик с огненно-рыжей бородойи толстым красным смеющимся лицом, стоя в санях и хлопая рукавицами, на всю улицу возглашал:
- Кончился Николай! Поцарствовал, будя! Не поминайте лихом, а добрым нечем!
- Так ему и надо, лиходею, будь он проклят! – ожесточенно сказала женщина в черном платке, отходя от читающей публики. – Сколько крови через него пролито, сколько слез сиротских – и не перечесть и никакими молитвами не замолить. Что посеял, то и пожал, выродок несчастный!..
Приковылял на костыле одноногий инвалид – должно быть, бывший солдат. Тоже пробрался к забору, прочел и плюнул.
- Ах, с-сукин сын!.. Зачем пошел, то и нашел…
Протискалась и я. То, что так волновало уличную толпу, было отречение Николая II от престола. И ни одного вздоха сожаления, никакого сочувствия, даже простого доброго слова – ничего!
Зато в общежитии гимназисток меня ожидала другая картина. Заведовала общежитием добродушная, но глупая старая дева, очень богомольная и по-видимому заядлая монархистка, потому что вся комната ее была увешена царскими портретами во всех видах. До сих пор наши отношения с ней были совершенно официальны и ограничивались тем, что она провожала меня в комнату, где лежала больная племянница, и сообщала разные подробности о ходе болезни. На этот раз вышло несколько иначе: не успела я войти в переднюю, как очутилась в чьих-то объятиях, вся физиономия моя была моментально обмусолена мокрыми поцелуями.
- Скажите, что же это такое делается? Голубчик то наш… ангел то… что эти звери с ним сделали? Ведь убьют они его… погибли мы… все погибли… погибла Россия…
- Послушайте, в чем дело? – спросила я, с трудом выдираясь из цепких объятий. – Какие звери? Кого убьют?
- Его… Его! Ангела нашего… Мою единственную, первую и последнюю любовь… Проклятая, проклятая немка, это она его погубила…
Я начала понимать в чем дело. А бедная девица, вся распухшая от слез тащила меня в свою комнату и, бухнувшись на колени, пред портретом Николая II, прорыдала:
- Ангел мой!.. Несчастный! Продали тебя, предали, убьют, погиб, погиб, и все мы с тобой погибли…
Оставив ее распростертую на коленях, я поспешила к племяннице, но и здесь она меня разыскала, ворвалась и обрушилась с воплями, стонами и причитаниями. Наконец, мне это надоело, и я довольно резко сказала ей, что совершенно не сочувствую ее горю, приветствую революцию и очень рада свержению Николая.
Дева сразу из страдалицы превратилась в тигрицу.
- А, и вы тоже красная? – закричала она, наскакивая на меня. – Ну, хорошо, хорошо, посмотрим, что вы без царя с вашей революцией будете делать! Все перегрызетесь, как собаки, перестреляете друг друга, царя убьете и сами погибните…
В течение дня экстренные выпуски телеграмм сыпались дождем. Новость за новостью. – Отречение Николая в пользу Михаила. Отречение Михаила. Разгром и пожар Окружного суда и охранки. Аресты министров, жандармов, полицейских. Не помогли и 30000 пулеметов. – Наконец, поверили и у нас в революцию. Гимназисты, реалисты обезоруживали городовых, которые безропотно сами снимали с себя шашки, револьверы и отдавали мальчишкам, а те с важностью надевали эти доспехи на себя и отводили побежденных врагов в полицию. Власти еще никакой не было, но порядок не нарушался, только по улицам сновала оживленная толпа, на лету хватала телеграммы и веселым смехом провожала процессии арестованных городовых, которых величественно конвоировал какой-нибудь безусый малыш, уже успевший нацепить себе на рукав белую повязку – знак охраны общественной безопасности и порядка. О губернаторе не было не слуху-ни духу; губернатором в это время был у нас некто Ершов, не то тульский, не то калужский помещик, земец, очень толстый и совершенно ничем не замечательный человек. Он был назначен после хулигана и пьянчуги Шидловского, избитого шофером, держался в высшей степени корректно, и теперь, когда с таким треском и грохотом рухнул незыблемый прародительский престол, властитель губернии е нашел ничего лучшего, как запереться в своем доме и выжидать событий.
Вечером зашла я в педагогический клуб и была поражена. Педагоги мирно заседали за карточными столами и, как будто ничего не произошло, с увлечением играли в винт. Я подошла к одному из столов за которым сидели – директор коммерческого училища Димитриу, и директор технического железнодорожного, Данилов (оба теперь покойники) и громко выразила им свое возмущение. Играть в карты, когда в России происходит революция?.. Оба директора посмотрели на меня невозмутимо-ясным взглядом.
- А что же нам, по-вашему, делать?
- Да не в карты же играть! Поймите разыгрывается первый акт величайшей исторической трагедии, русской революции, рушится империя, в Петербурге восстание, Николай отрекся от престола…
- Ну что ж, Николай отрекся, Михаил будет…
- Никакого Михаила не будет! Конец монархии…
- Ну уж это вы… Как конец! А что же, по-вашему, вместо монархии будет?
- Социалистическая республика. Федерация всех народностей, составляющих теперь Российскую империю…
Директоры посмотрели на меня, как на сумасшедшую. – «Фю-фю-фю!» насмешливо просвистал Данилов и, обратившись к своему партнеру, какому-то лупоглазому субъекту, спросил:
- Ну, что там у вас? Кажется, вы сказали – пики?
Пики… Умирающая старая Россия доживала свои последние дни. И выходя из педагогического клуба на улицу, залитую радостно-оживленной толпой молодежи, я вспомнила почему-то один рассказ Леонида Андреева о стром еврее, Бен-Товите. – Был день, когда у него очень болели зубы, кроме того он был озабочен и раздражен тем, что не то чересчур дорого купил, не то дешево продал осла, хорошенько не помню. И вот забота об осле, невыносимая зубная боль, а на улице какой-то шум, неистовые крики, лязг оружия… «Что там такое, жена?», - спрашивает Бен-Товит, стеная и мечась от боли. «Ведут на казнь каких-то грабителей и этого, знаешь, пророка из Назарета, который своими проповедями против религии и властей взбунтовал всех нищих и бродяг». «Боже мой, и из этого такой шум, когда у меня болят зубы и я, кажется, дешево продал осла».
Такова жизнь. И такова обывательская психология. У каждого свой осел и своя зубная боль. Вокруг него могут рушиться царства, совершаться мировые катастрофы, а он будет скулить о разбитой чашке или спокойно доигрывать начатую игру в винт. «Что у вас? Пики?..».
Когда уже официально стало известно, что отречение Николая и Михаила – совершившийся факт, и Временное правительство окончательно сконструировалось и взяло власть в свои руки, начали стаями прилетать задерживаемые раньше газеты с подробностями переворота. Перед нами постепенно развернулась полная картина происшедшего с первого народного выступления на Знаменской площади (теперь площадь Восстания) и кончая арестом и кончая арестом Николая, который после отречения долго метался между Псковом и станцией Дно в тщетной надежде, что «добрый русский народ» его поддержит, но встречаемый всюду красными знаменами и громами рабочей «Марсельезы», сдался, наконец, и под конвоем был препровожден в Царское село. Я не буду говорить здесь о том, что происходило в Петербурге и Москве, это достаточно хорошо известно по рассказам очевидцев и участников событий; я, по возможности полно и правдиво расскажу только, как дни и годы и революции протекали в Воронеже, какое отображение, подобно солнцу в малой капле вод, нашлаэта историческая эпоха «во глубине России», где до сего времени царила, по словам Некрасова, «вековая тишина».
После того, как Временное правительство более или менее утвердилось на своей позиции – впредь до созыва Учредительного Собрания – смена властей в Воронеже произошла быстро и незаметно. Вчера еще был губернатор, у которого были приемы, доклады, выезды, а сегодня его уже нет, и его место занял революционный губернский комиссар. Также быстро и незаметно исчезли полицейские, жандармы и весь сложный административный механизм, с которым так сроднилась обывательская душа. Вместо классической фигуры полицеймейстера, мчащегося по улицам подбоченясь, на паре бешеных лошадей с пристяжкой на отлете, растерянно скакал на длинноногой пожарной кляче эсер в штатском пальто подпоясанном ремешком, с винтовкой за плечами, а на полицейских постах стояли юноши в гимназических шинелях, тоже вооруженные винтовками. Жандармские тайные архивы были опечатаны и подлежали разбору, сыскное отделение при полиции разгромлено, а губернаторский дом, эта твердыня губернаторской власти, денно и нощно охраняемая городовыми, широко раскрыл свои двери для публики, и там, в залах и гостиных с плюшевой и штофной мебелью уже копошились и устраивались новые хозяева, комиссары, а в подвальном помещении располагались секретариаты партий С<социалистов->Р<еволюционеров>,С<оциал->Д<емократов>и большевиков.Никто и не заметил, когда и как уехал губернатор; рассказывали только, что перед отъездом он созвал всех подведомственных ему чиновников и едва произнес начальные слова своей прощальной речи: «Господа, наш возлюбленный монарх…» как слезы ручьем хлынули у него из глаз и, шатаясь, он вышел из комнаты.
Так как Временное правительство более, чем на половину состояло из представителей именитого поместного дворянства и торгово-промышленного сословия, то и заместителем губернатора на посту губернского комиссара оказался председатель губ<ернской> земской управы, Задонский помещик Томановский. Когда я служила эпидемическим врачом в Задонском уезде, он был там председателем управы, и мне приходилось с ним встречаться по службе. Октябрист по убеждениям он был очень неглупый и образованный человек, чрезвычайно корректный, хороший хозяин, одним словом типичный образец либерального земца. Революция выбила его из колеи и сильно встряхнула; я как-то была у него по делу и поразилась происшедшей в нем перемене. Он сразу постарел на несколько лет, по глазами образовались мешки, французская бородка его совсем побелела; как человек умный, он видимо хорошо понимал положение вещей и чувствовал себя рыцарем на час.
Между тем жизнь неслась вперед ураганом, события следовали за событиями, все сдвинулось с своего места, старое ломалось, новое строилось, люди искали каких-то новых форм существования на место прежнего привычного уклада. Как грибы возникали союзы, иногда довольно курьезные: союз квартиронанимателей, союз домовладельцев, союз прислуги, - говорили даже, и серьезно, что образовался союз воров. Был также союз женщин, в котором мне пришлось играть роль председательницы. Когда этот союз только еще организовывался, я, по правде сказать, думала, что он будет мертворожденным делом: никто в него не пойдет. Вышло наоборот: как только было объявлено первое общее собрание, женщины повалили гурьбой, и число записавшихся членов быстро достигло сотни, причем записывались не только лица интеллигентных профессий, врачи, учительницы и др., но и домашние работницы, портнихи и жены рабочих из- под Острожного бугра. На этом же собрании было избрано правление, обязанное собираться раз в неделю, послана телеграмма Временному правительству с требованием избирательных прав для женщин и решено в самом ближайшем времени созвать митинг домашней прислуги. Наше обращение к Временному правительству вызвало ответную телеграмму, подписанную князем Львовым, который сообщил, что вопрос об избирательных правах женщин будет поставлен в первую очередь, помнится, в Совете министров; что касается митинга прислуги он имел неожиданный и большой успех. Не помню уже где, но нам дали большую залу, и к назначенному часу она была переполнена народом. Кухарки, горничные, няньки, кормилицы собрались со всего Воронежа; председательницей опять избрали меня, и я немного струхнула, в первый раз в жизни очутившись в роли руководительницы такого необычайного собрания. Мне казалось, что я совершенно не справлюсь с полчищем этих недисциплинированных женщин, непривыкших к общественности и организованным публичным выступлениям; сердце у меня здорово замирало, когда я взгромоздилась на председательское место; вот, думаю, как начнут они все сразу галдеть, как мужики на деревенских сходах, что я тогда буду с ними делать? Осрамлюсь непременно... Но усилием воли поборола в себе страх, по возможности постаралась принять строгий вид и открыла собрание. К величайшему моему удивлению и радости женщины не посрамили себя, и митинг прошел хотя и бурно, но гладко и без всяких неприятных инцидентов. Одна за другой на трибуну всходили и пожилые, иструженные, преждевременно состарившиеся, «прислуги за все» - в черненьких платочках и старушечьих ситчиках, и дебелые, краснолицые «кухарки за повара», и щеголеватые, подпудренные, подвитые горничные и подгорничные, но все одинаково проникнутые духом мятежа против "господ", и целые потоки жалоб, обвинений, горьких упреков лился из их уст при общем одобрении и единодушных рукоплесканиях. Языки развязались, каждой хотелось сказать свое слово, каждой казалось, что предыдущей ораторшей упущена какая-то необходимая подробность, забыта какая-то обида, и она спешила дополнить, прибавить, что-нибудь новое, доказать недосказанное. Одни говорили со злобой, с огнем в глазах, грозили кулаками давнишним обидчикам, задыхаясь, чуть не плача, рассказывали о своей жизни между горячей плитой и темным углом, отведенным для спанья, обо всех притеснениях и издевательствах, претерпленных от господ, о недоспанных ночах, недоеденных кусках, о тысяче мелких оскорблений, острых, как булавочные уколы, ядовитых, как укус осы. Другие, особенно молоденькие и недурные собой, кокетничая и жеманясь, засунув руки в кармашки передников, не столько повествовали о тяжелом положении домашней прислуги, сколько в ироническо-пренебрежительном тоне характеризовали тех господ, особенно барынь, у которых приходилось им служить. Этим они как будто хотели сказать, что вот, дескать, какое ничтожество помыкает нами, а мы, может быть, гораздо более их достойные пользоваться благами жизни, принуждены прибирать за ними всякую грязь, лизать с тарелок их объедки, с благодарностью носить их обноски, да еще получать тычки и ругань. – Это был не митинг, а настоящий общественный суд, революционный трибунал, и если в публике присутствовали хозяева выступавших женщин (а такие, как оказалось после, были), наверное, они испытывали жуткое чувство.
Мне особенно понравилась речь одной женщины, выступавшей в самом конце митинга. Средних лет, с очень серьезным и умным лицом чисто русского типа, в черной юбке и такой же кофте, низко повязанная черной косынкой, она как-то особенно степенно попросила слово. И вот что она сказала:
- Это, конечно, верно, что тут про хозяев говорили, как они прислугу притесняют, а все-таки надо и про нашу сестру правду сказать. Вот мы какие из деревни то сюда приезжаем, ни бя, ни мя, ступить шагу не умеем, ложки от плошки не различаем, одно слово, тьма деревенская. Я сама такая дура была, потому и говорю, и что только спервоначалу не делала, сказать совестно. Принесла хозяйка с базару салату, а его в помойное ведро выкинула. Сыром вместо мыла тряпки начала стирать (По залу раскатился смех). Теперь то оно, конечно, смешно, а тогда не до смеху было. Вот я и говорю: для нас услуженье все равно что для господ ученье, и как они свою школу проходят трудом и терпеньем, так и мы должны добиваться. Во всякий след вникать надо, со всякого цветочка медок собирать, и еще что я вам скажу, милые мои, соблюдать себя в самом стогом порядке, чтобы никакого покору тебе не было. А наша сестра чуть мало-мало оперится в городе, так и забалуется; глядишь и водочкой начнет заниматься, и по лавкам халтурить, а там и по комодам у хозяйки шарить пойдет. Какое же ей после этого может быть человеческое уважение? Нет, миленькие, никак себя до этого допускать не надо; докажи, что человек есть, и никто тебя унизить не посмеет; какой-никакой хозяин-зверь, а ежели я перед ним во всем права, откуда же ему форсу взять? Вот я и думаю: не в хозяевах причина, они какие были, такие и останутся, одни похуже, другие получше, а надо нам, девушки, самим за себя взяться. Умных людей догонять, будет в потемках то сидеть, мхом обрастать, выйдем на вольный свет, и цена нам другая будет, да не дожидайтесь, чтобы вам кто-нибудь ручку протянул, через канаву перевел, вещь эта ненадежная, в канаву-то и спихнуть можно, нет, сестрицы сами, сами своих правов добивайтесь – и умом, и горбом, – эдак дело прочнее выйдет…
Ей похлопали – но немного; большинство не поняло, некоторые подумали даже, что она за хозяев заступается и, окружив ее после митинга, осыпали упреками. Мы взяли ее под свою защиту, разъяснили непонявшим смысл ее речи и с этого началось наше с нею близкое знакомство. Она была кооптирована в правление и сделалась самым деятельным членом союза женщин – вплоть до его ликвидации после октябрьской революции. Впоследствии она вступила в партию большевиков и с такой же энергией, как у нас, работала в женотделе.
Когда митинг кончился меня окружила толпа женщин с самыми разнообразными вопросами. – Можно ли прислугам поступать вженский союз? Будет ли союз рекомендовать на места? И т.д., и т.д. Молодая девушка с круглым деревенским лицом подошла с упреком – почему никто не говорил об ужасном положении прачек? Работают они в невозможных условиях, то в страшной жаре, то на холоду, руки у них все в ранах и язвах от мыла и щелока, плата ничтожная выходных дней нет, обращаются с ними скверно.
- Ну, отчего же вы не вышли и не сказали все это на митинге?
- Да я не смела… ну как здесь хозяйка? Услышит – прогонит, куда я тогда денусь?
Я попросила ее придти в союз поговорить, но она так и не являлась.
Другая женщина, видимо, городская, довольно миловидная, но какая-то вся потертая, представилась мне с улыбкой, как давно знакомая.
- Вы меня не знаете, а я вас знаю! Я вам даже письмо писала, да вы, небось, забыли! Читала я ваш роман (она выговаривала «рóман») «Людоеды», ох, до чего же правильно про горничную Стешу написано! И как это вы всю нашу несчастную жизнь постигли, уж я ревела-ревела тогда, спасибо вам, что вы об нас погибших такие книги хорошие пишите…
Тут я, действительно, вспомнила, что однажды в 10 или 11 году городовой принес мне в грязном замусоленном конверте письмо, где крайне безграмотно выражались восторги по поводу повести «Людоеды», печатавшейся в «Рус<ском> богатстве», я именовалась «защитницей всех несчастных», и подписано было: «такая же несчастная, через людоедов погибшая Стеша». Мы тогда долго недоумевали – причем тут городовой? Ершов, очень чуткий по отношению ко всяким шпионским махинациям, даже заподозрил в этом подвох «Союза русского народа». И вот, через 7 лет, на женском митинге передо мною сам автор письма... Понятны стали – и подпись «погибшая» и городовой и само письмо, которое, может быть, и писалось-то в участке… У выхода на улице я заметила в толпе много мужчин. Пришли и они на митинг своих кухарок и горничных. Один из них говорил другому:
- Ну, знаете, это что-то страшное… Меня от этих бабьих речей даже морозом по коже подирало. Вот только теперь я начинаю понимать, что такое революция…
И Данилов оказался здесь. Выпрыгнул из гущи бабьих платочков и разноцветных кофт и с своей ехидной улыбочкой подкатился ко мне.
- Что, выпустили чертей из бутылки? – съязвил он, намекая на известную легенду о средневековом монахе, который вызвал чертей, а когда они появились, а когда они появились от страха забыл заклинание, необходимое для того, чтобы отправить их обратно в ад, и был ими растерзан. – Смотрите, как бы и с вами не случилось того же, что с любопытным монахом.
Этот прошедший так удачно митинг создал союзу женщин большую популярность. Количество членов росло; правление сделалось пунктом, куда женщины, главным образом из воронежских низов, несли свои горести и нужды, шли за советами и помощью. Нужды и горести были самые разнообразные: то просили рекомендовать на место, то искали защиты от хозяев, которые прогнали не заплатив жалованья; были семейные драмы; в них тоже приходилось принимать участие и давать советы, куда обратиться, чтобы защитить себя от жестокого обращения мужа. Одного дня в неделю для заседаний правления оказалось мало; женщины начали осаждать меня на дому; решено было собираться чаще.
Были открыты в разных концах города 3 школы грамоты, руководимые членами союза, и дело в них пошло довольно успешно. Общие собрания созывались часто и всегда бывали очень многолюдны: женщины учились говорить и принимать участие в общественной деятельности. Случались иногда и курьезы. Так на одном из собраний выступила молодая особа и обрушилась на правление с упреками, что оно забрало власть в свои руки, никого не допускает к работе, все дела вершит самостоятельно, без санкции членов союза и т.д., и т.д. В публике послышались протесты, а члены правления разъяснили особе, то, чего она, вероятно, не знала, а именно, что заседания правления открыты для всех в такие-то дни и в такие-то часы, что оно не только не скрывает своей деятельности, а, напротив, приглашает всех желающих принять в ней самое близкое участие, так как работы очень много, а работников не хватает,и пригласили ее придти к нам в ближайшее же заседание. – впоследствии она тоже была кооптирована в правление и мы сделались с ней большими друзьями. – была у нас еще одна протестантка, которую за ее выступления прозвали «Пуришкевич в юбке». О чем бы не говорили, какой бы вопрос не обсуждали, она уже тут как тут: вскочит – и пошла критиковать все и вся. Она же, еще до революции, после лекции Поссе о «Дон-Жуане», ворвалась ко мне разъяренная и заявила, что приглашать таких лекторов это значит поощрять разврат, что народный университет подобными лекциями портит молодежь – и все в этом роде.
Продолжение: http://voencomuezd.livejournal.com/1401903.html
Великий переворот
Утром, 25 февраля, В. А. Ершов, шурша газетой крикнул мне из своей комнаты:
- Телеграмма из Питера. Думу распустили!
- Распустили Думу?
- Да, вчера. Вероятно, в связи с вопросом о Штюрмере.
Я поспешна встала и начала одеваться. Почему? Казалось, что теперь уже будет не так как в девятьсот шестом. Начнутся большие дела и события…И нужно куда-то спешить, что-то делать. Однако день прошел без всяких событий. Несколько раз мы заходили в редакцию «Воронежского Телеграфа», спрашивали, есть ли какие-нибудь телеграммы из Петрограда, - телеграмм особенных не было. И все были спокойны, никто не волновался. Эка невидаль, распустили Думу! Пора уже к этому привыкнуть: сколько раз ее уже распускали! Ничего не будет…
- Не может быть. Чересчур острый момент. На фронте неудачи: в Петрограде – недостаток продовольствия, голодные бунты. На заводах и фабриках – забастовки. На верхах – продажность, измена, наглое издевательство над обнищалой, обескровленной страной. И единственная отдушина, сквозь которую хотя бы чуть-чуть просачивалась правда об истинном положении вещей, прихлопнута наглухо. Неужели никто не будет реагировать?
- Некому. Все устали от войны. И боятся. Читали в газетах – Протопопов 30000 пулеметов приказал поставить на крышах и колокольнях. Кому же охота выходить под пули? Нет, ничего не будет…
На следующий день с утра разразился страшный снежный буран. Снег валил сплошной белой стеной, ветер рвал и метал, выл в трубах, гремел вывесками, нанес на улицах непроходимые сугробы. Газет не было. Но и телеграмм не было. В редакции «Телеграфа» с недоумением пожимали плечами. Ну, что газеты не пришли – поезда опаздывают, на железной дороге заносы. Но телеграммы? Разве только ураганом повалило телеграфные столбы? Однако, в этой внезапной отрезанности от всего мира было что-то тревожное, и в самых затаенных глубинах мозга шевелилась робкая мысль: «А может быть?..».
Вечером к нам на огонек забрели двое приятелей, сотрудники по секции внешкольного образования. Их тоже обуяло неопределенное беспокойство, не сиделось на месте, и, несмотря, на метель, мороз и сугробы, пошли куда-нибудь посидеть, поделиться мыслями. Заходили в «Телеграф».
- Нет телеграмм?
- Нет.
- Ну, это что-нибудь да значит. И не такие бураны бывали, а телеграммы-то все-таки приходили.
За окнами выла буря, что-то стонало гремело, дребезжало, состепи неслись тучи снега и с сухим шорохом рассыпались о стекла. В квартире был холодище; пили чай, грелись у печки и беседовали все о том же. Может быть, как раз в это время в Питере уже дерутся на баррикадах? Главное все-таки поддержат ли войска.
- Да какие там войска? – усомнился один из гостей. – Ведь все, кажется двинуты на фронт.
Но другой гость, бывший на фронте и, благодаря полученной в бою ране, временно освобожденный от службы, возразил, что войск в Петербурге много, назвал полки и прибавил к этому, что насколько ему известно, полки эти ненадежны, в них бродит дух недовольства правительством и, возможно, если рабочие выйдут на улицу, они их поддержат. Но вот вопрос – выйдут ли рабочие? И кто возьмет власть в руки в случае успеха восстания? Ведь Дума непопулярна, а партии едва ли подготовлены к событиям…
Судили и рядили до полночи и разошлись все в таком же тревожно-выжидательном настроении.
28 февраля тот же буран, на улицах зги не видно, в квартире тьма, все окна залепило снегом. И тоска. В «Телеграфе» – никаких известий. Но пришел из училища брат Никтополион и сообщил странную новость: знакомый железнодорожник, ему сказал по секрету, что у них в управлении получена служебная телеграмма, подписанная не министром Рухловым, а каким-то Бубликовым. Стали гадать – кто такой Бубликов? Вспомнили: член Государственной Думы, но почему Бубликов а не Рухлов. По управлению пошел шепот: решили пока приказы Бубликова не исполнять, выжидать. Как бы чего не вышло?
Но вечером по Воронежу разнесся еще более сенсационная весть: в Русско-Азиатском банке получена телеграмма, что царское правительство свергнуто, власть перешла в руки Временного правительства, во главе которого стали известные думские деятели. Называли даже имена министров: Родзянко, Шингарев, Керенский и др. На душе было ликование, - наконец-то! И все-таки еще не совсем верилось, - слишком оглушительно совершился переворот. Да и в редакции «Телеграфа» до сих пор не получилось ни одной телеграммы; впоследствии выяснилось, что их задерживала администрация, которая никак не могла примирится, которая никак не могла примирится с фактом, что их владычество кончилось навсегда…
Наступило 1 марта, - годовщина казни Александра II. Утро было ослепительно-сверкающее; от пронесшегося бурана не оставалось и следа, солнце растопило сугробы, по улицам струились ручьи, с крыш лились потоки, все шумело, искрилось, играло разноцветными огнями, точно и природа радовалась вместе со всеми свержению трехсотлетней тирании Романовых. И невольно мысль переносилась за 37 лет тому назад, когда в сумрачный петербургский день взрыв народовольческих бомб на Екатерининском канале потряс императорский трон и был первым грозным предостережением владычеству русских царей. 37 лет!.. и вот снова 1 марта, дело, начатое народовольцами, завершилось, династия Романовых получила последний сокрушительный удар.
Теперь уже сомнений не было; телеграммы начали поступать пачками, скрывать совершившиеся факты не было смысла, администрация должна была подчиниться силе событий. День был не праздничный, но весь город высыпал на улицы. Собирались кучками, читали телеграммы, рвали их друг у друга из рук. Для чего-то взад и вперед отрядами ходили хмурые городовые; им вслед неслись насмешливые возгласы, они не отвечали и шагали по мостовой. И унылым панихидным звоном гудели Митрофаньевские колокола, - должно быть, в соборе по традиции еще служили панихиду по убиенном царе, Александре II.
Не помню по случаю какой историко-литературной даты в Народном университете в этот день нашей секцией был назначен шекспировский вечер. Программу мы вырабатывали недели за две до событий, и очень опасались, что ее не разрешат, так как она носила чересчур тенденциозный характер. В основу своего вступительного доклада я положила шекспировскую «Бурю», где, как известно, изображена символическая борьба тьмы и света, добра и зла в образах Ариэля и Калибана, причем победа остается за Ариэлем. Для чтения же мы выбрали – сцену убийства Юлия Цезаря, сцену из «Кориолана» и из «Ричарда III». Но администрация – или по незнакомству с шекспировскими трагедиями или в предчувствии своего близкого конца – утвердила программу целиком, без всяких придирок, и вот как раз 1 марта вечер… Шли мы туда в полной уверенности, что никого не будет; к нашему удивлению зал Бунаковского дома оказался битком набит, и фойе гудело, как пчелиный улей. Очевидно, у публики было такое приподнятое настроение, что никому не хотелось сидеть дома; тянуло «на люди», потолкаться, поделиться впечатлениями, услышать, что-нибудь новенькое…
В комнате секции меня встретил один из сотрудников и с сияющим лицом замахал длинным листочком бумаги.
- Читали? Нет еще? Идите сюда…
Подошли к лампе и я прочла: … «Арестованы и препровождены в Петропавловскую крепость министры: Щегловитов, Протопопов, Рухлов, Макаров»…
Вокруг нас моментально собралась толпа – рабочие, учащиеся, рядовая публика – обычные посетители наших вечеров.
- Читайте вслух! Читайте вслух!
Гурьбой ринулись в зал, и при громе аплодисментов экстренный выпуск «Телеграфа» был прочитан с эстрады.
Праздничные лица, сияющие улыбки, сверкающие радостью глаза… От всего этого кружилась голова, все происходящее казалось сном. Как? Петроград во власти восставшего народа? Узники, революционеры на свободе, а министры, угнетатели – в Петропавловке? Какой феерический круговорот событий…
Вечер Шекспира превратился в чествование Революции и шекспировская «Буря» была как бы эпиграфом к другой величайшей трагедии, которая вскоре должна была разыграться на мировой сцене.
На другой день я отправилась в общежитие гимназисток навестить мою племянницу, которая перенесла тяжелую форму брюшного тифа и только что начала выздоравливать. Было такое же горячее весеннее солнце, и ручьи по улицам, и веселые радостные лица. На углу Попово-Рыночной улицы я увидела толпу народа, теснившуюся перед каким-то объявлением, наклеенным на заборе. Толпа видимо была взволнована; слышались громкие возгласы не то удивления – не то удивления, не то радости; одни выходили, возбужденно что-то рассказывали друг-другу, собрались кучками; другие протискивались поближе к объявлению, беспокойно расспрашивали – что такое?Тут же неподалеку, извозчик с огненно-рыжей бородойи толстым красным смеющимся лицом, стоя в санях и хлопая рукавицами, на всю улицу возглашал:
- Кончился Николай! Поцарствовал, будя! Не поминайте лихом, а добрым нечем!
- Так ему и надо, лиходею, будь он проклят! – ожесточенно сказала женщина в черном платке, отходя от читающей публики. – Сколько крови через него пролито, сколько слез сиротских – и не перечесть и никакими молитвами не замолить. Что посеял, то и пожал, выродок несчастный!..
Приковылял на костыле одноногий инвалид – должно быть, бывший солдат. Тоже пробрался к забору, прочел и плюнул.
- Ах, с-сукин сын!.. Зачем пошел, то и нашел…
Протискалась и я. То, что так волновало уличную толпу, было отречение Николая II от престола. И ни одного вздоха сожаления, никакого сочувствия, даже простого доброго слова – ничего!
Зато в общежитии гимназисток меня ожидала другая картина. Заведовала общежитием добродушная, но глупая старая дева, очень богомольная и по-видимому заядлая монархистка, потому что вся комната ее была увешена царскими портретами во всех видах. До сих пор наши отношения с ней были совершенно официальны и ограничивались тем, что она провожала меня в комнату, где лежала больная племянница, и сообщала разные подробности о ходе болезни. На этот раз вышло несколько иначе: не успела я войти в переднюю, как очутилась в чьих-то объятиях, вся физиономия моя была моментально обмусолена мокрыми поцелуями.
- Скажите, что же это такое делается? Голубчик то наш… ангел то… что эти звери с ним сделали? Ведь убьют они его… погибли мы… все погибли… погибла Россия…
- Послушайте, в чем дело? – спросила я, с трудом выдираясь из цепких объятий. – Какие звери? Кого убьют?
- Его… Его! Ангела нашего… Мою единственную, первую и последнюю любовь… Проклятая, проклятая немка, это она его погубила…
Я начала понимать в чем дело. А бедная девица, вся распухшая от слез тащила меня в свою комнату и, бухнувшись на колени, пред портретом Николая II, прорыдала:
- Ангел мой!.. Несчастный! Продали тебя, предали, убьют, погиб, погиб, и все мы с тобой погибли…
Оставив ее распростертую на коленях, я поспешила к племяннице, но и здесь она меня разыскала, ворвалась и обрушилась с воплями, стонами и причитаниями. Наконец, мне это надоело, и я довольно резко сказала ей, что совершенно не сочувствую ее горю, приветствую революцию и очень рада свержению Николая.
Дева сразу из страдалицы превратилась в тигрицу.
- А, и вы тоже красная? – закричала она, наскакивая на меня. – Ну, хорошо, хорошо, посмотрим, что вы без царя с вашей революцией будете делать! Все перегрызетесь, как собаки, перестреляете друг друга, царя убьете и сами погибните…
В течение дня экстренные выпуски телеграмм сыпались дождем. Новость за новостью. – Отречение Николая в пользу Михаила. Отречение Михаила. Разгром и пожар Окружного суда и охранки. Аресты министров, жандармов, полицейских. Не помогли и 30000 пулеметов. – Наконец, поверили и у нас в революцию. Гимназисты, реалисты обезоруживали городовых, которые безропотно сами снимали с себя шашки, револьверы и отдавали мальчишкам, а те с важностью надевали эти доспехи на себя и отводили побежденных врагов в полицию. Власти еще никакой не было, но порядок не нарушался, только по улицам сновала оживленная толпа, на лету хватала телеграммы и веселым смехом провожала процессии арестованных городовых, которых величественно конвоировал какой-нибудь безусый малыш, уже успевший нацепить себе на рукав белую повязку – знак охраны общественной безопасности и порядка. О губернаторе не было не слуху-ни духу; губернатором в это время был у нас некто Ершов, не то тульский, не то калужский помещик, земец, очень толстый и совершенно ничем не замечательный человек. Он был назначен после хулигана и пьянчуги Шидловского, избитого шофером, держался в высшей степени корректно, и теперь, когда с таким треском и грохотом рухнул незыблемый прародительский престол, властитель губернии е нашел ничего лучшего, как запереться в своем доме и выжидать событий.
Вечером зашла я в педагогический клуб и была поражена. Педагоги мирно заседали за карточными столами и, как будто ничего не произошло, с увлечением играли в винт. Я подошла к одному из столов за которым сидели – директор коммерческого училища Димитриу, и директор технического железнодорожного, Данилов (оба теперь покойники) и громко выразила им свое возмущение. Играть в карты, когда в России происходит революция?.. Оба директора посмотрели на меня невозмутимо-ясным взглядом.
- А что же нам, по-вашему, делать?
- Да не в карты же играть! Поймите разыгрывается первый акт величайшей исторической трагедии, русской революции, рушится империя, в Петербурге восстание, Николай отрекся от престола…
- Ну что ж, Николай отрекся, Михаил будет…
- Никакого Михаила не будет! Конец монархии…
- Ну уж это вы… Как конец! А что же, по-вашему, вместо монархии будет?
- Социалистическая республика. Федерация всех народностей, составляющих теперь Российскую империю…
Директоры посмотрели на меня, как на сумасшедшую. – «Фю-фю-фю!» насмешливо просвистал Данилов и, обратившись к своему партнеру, какому-то лупоглазому субъекту, спросил:
- Ну, что там у вас? Кажется, вы сказали – пики?
Пики… Умирающая старая Россия доживала свои последние дни. И выходя из педагогического клуба на улицу, залитую радостно-оживленной толпой молодежи, я вспомнила почему-то один рассказ Леонида Андреева о стром еврее, Бен-Товите. – Был день, когда у него очень болели зубы, кроме того он был озабочен и раздражен тем, что не то чересчур дорого купил, не то дешево продал осла, хорошенько не помню. И вот забота об осле, невыносимая зубная боль, а на улице какой-то шум, неистовые крики, лязг оружия… «Что там такое, жена?», - спрашивает Бен-Товит, стеная и мечась от боли. «Ведут на казнь каких-то грабителей и этого, знаешь, пророка из Назарета, который своими проповедями против религии и властей взбунтовал всех нищих и бродяг». «Боже мой, и из этого такой шум, когда у меня болят зубы и я, кажется, дешево продал осла».
Такова жизнь. И такова обывательская психология. У каждого свой осел и своя зубная боль. Вокруг него могут рушиться царства, совершаться мировые катастрофы, а он будет скулить о разбитой чашке или спокойно доигрывать начатую игру в винт. «Что у вас? Пики?..».
Когда уже официально стало известно, что отречение Николая и Михаила – совершившийся факт, и Временное правительство окончательно сконструировалось и взяло власть в свои руки, начали стаями прилетать задерживаемые раньше газеты с подробностями переворота. Перед нами постепенно развернулась полная картина происшедшего с первого народного выступления на Знаменской площади (теперь площадь Восстания) и кончая арестом и кончая арестом Николая, который после отречения долго метался между Псковом и станцией Дно в тщетной надежде, что «добрый русский народ» его поддержит, но встречаемый всюду красными знаменами и громами рабочей «Марсельезы», сдался, наконец, и под конвоем был препровожден в Царское село. Я не буду говорить здесь о том, что происходило в Петербурге и Москве, это достаточно хорошо известно по рассказам очевидцев и участников событий; я, по возможности полно и правдиво расскажу только, как дни и годы и революции протекали в Воронеже, какое отображение, подобно солнцу в малой капле вод, нашлаэта историческая эпоха «во глубине России», где до сего времени царила, по словам Некрасова, «вековая тишина».
После того, как Временное правительство более или менее утвердилось на своей позиции – впредь до созыва Учредительного Собрания – смена властей в Воронеже произошла быстро и незаметно. Вчера еще был губернатор, у которого были приемы, доклады, выезды, а сегодня его уже нет, и его место занял революционный губернский комиссар. Также быстро и незаметно исчезли полицейские, жандармы и весь сложный административный механизм, с которым так сроднилась обывательская душа. Вместо классической фигуры полицеймейстера, мчащегося по улицам подбоченясь, на паре бешеных лошадей с пристяжкой на отлете, растерянно скакал на длинноногой пожарной кляче эсер в штатском пальто подпоясанном ремешком, с винтовкой за плечами, а на полицейских постах стояли юноши в гимназических шинелях, тоже вооруженные винтовками. Жандармские тайные архивы были опечатаны и подлежали разбору, сыскное отделение при полиции разгромлено, а губернаторский дом, эта твердыня губернаторской власти, денно и нощно охраняемая городовыми, широко раскрыл свои двери для публики, и там, в залах и гостиных с плюшевой и штофной мебелью уже копошились и устраивались новые хозяева, комиссары, а в подвальном помещении располагались секретариаты партий С<социалистов->Р<еволюционеров>,С<оциал->Д<емократов>и большевиков.Никто и не заметил, когда и как уехал губернатор; рассказывали только, что перед отъездом он созвал всех подведомственных ему чиновников и едва произнес начальные слова своей прощальной речи: «Господа, наш возлюбленный монарх…» как слезы ручьем хлынули у него из глаз и, шатаясь, он вышел из комнаты.
Так как Временное правительство более, чем на половину состояло из представителей именитого поместного дворянства и торгово-промышленного сословия, то и заместителем губернатора на посту губернского комиссара оказался председатель губ<ернской> земской управы, Задонский помещик Томановский. Когда я служила эпидемическим врачом в Задонском уезде, он был там председателем управы, и мне приходилось с ним встречаться по службе. Октябрист по убеждениям он был очень неглупый и образованный человек, чрезвычайно корректный, хороший хозяин, одним словом типичный образец либерального земца. Революция выбила его из колеи и сильно встряхнула; я как-то была у него по делу и поразилась происшедшей в нем перемене. Он сразу постарел на несколько лет, по глазами образовались мешки, французская бородка его совсем побелела; как человек умный, он видимо хорошо понимал положение вещей и чувствовал себя рыцарем на час.
Между тем жизнь неслась вперед ураганом, события следовали за событиями, все сдвинулось с своего места, старое ломалось, новое строилось, люди искали каких-то новых форм существования на место прежнего привычного уклада. Как грибы возникали союзы, иногда довольно курьезные: союз квартиронанимателей, союз домовладельцев, союз прислуги, - говорили даже, и серьезно, что образовался союз воров. Был также союз женщин, в котором мне пришлось играть роль председательницы. Когда этот союз только еще организовывался, я, по правде сказать, думала, что он будет мертворожденным делом: никто в него не пойдет. Вышло наоборот: как только было объявлено первое общее собрание, женщины повалили гурьбой, и число записавшихся членов быстро достигло сотни, причем записывались не только лица интеллигентных профессий, врачи, учительницы и др., но и домашние работницы, портнихи и жены рабочих из- под Острожного бугра. На этом же собрании было избрано правление, обязанное собираться раз в неделю, послана телеграмма Временному правительству с требованием избирательных прав для женщин и решено в самом ближайшем времени созвать митинг домашней прислуги. Наше обращение к Временному правительству вызвало ответную телеграмму, подписанную князем Львовым, который сообщил, что вопрос об избирательных правах женщин будет поставлен в первую очередь, помнится, в Совете министров; что касается митинга прислуги он имел неожиданный и большой успех. Не помню уже где, но нам дали большую залу, и к назначенному часу она была переполнена народом. Кухарки, горничные, няньки, кормилицы собрались со всего Воронежа; председательницей опять избрали меня, и я немного струхнула, в первый раз в жизни очутившись в роли руководительницы такого необычайного собрания. Мне казалось, что я совершенно не справлюсь с полчищем этих недисциплинированных женщин, непривыкших к общественности и организованным публичным выступлениям; сердце у меня здорово замирало, когда я взгромоздилась на председательское место; вот, думаю, как начнут они все сразу галдеть, как мужики на деревенских сходах, что я тогда буду с ними делать? Осрамлюсь непременно... Но усилием воли поборола в себе страх, по возможности постаралась принять строгий вид и открыла собрание. К величайшему моему удивлению и радости женщины не посрамили себя, и митинг прошел хотя и бурно, но гладко и без всяких неприятных инцидентов. Одна за другой на трибуну всходили и пожилые, иструженные, преждевременно состарившиеся, «прислуги за все» - в черненьких платочках и старушечьих ситчиках, и дебелые, краснолицые «кухарки за повара», и щеголеватые, подпудренные, подвитые горничные и подгорничные, но все одинаково проникнутые духом мятежа против "господ", и целые потоки жалоб, обвинений, горьких упреков лился из их уст при общем одобрении и единодушных рукоплесканиях. Языки развязались, каждой хотелось сказать свое слово, каждой казалось, что предыдущей ораторшей упущена какая-то необходимая подробность, забыта какая-то обида, и она спешила дополнить, прибавить, что-нибудь новое, доказать недосказанное. Одни говорили со злобой, с огнем в глазах, грозили кулаками давнишним обидчикам, задыхаясь, чуть не плача, рассказывали о своей жизни между горячей плитой и темным углом, отведенным для спанья, обо всех притеснениях и издевательствах, претерпленных от господ, о недоспанных ночах, недоеденных кусках, о тысяче мелких оскорблений, острых, как булавочные уколы, ядовитых, как укус осы. Другие, особенно молоденькие и недурные собой, кокетничая и жеманясь, засунув руки в кармашки передников, не столько повествовали о тяжелом положении домашней прислуги, сколько в ироническо-пренебрежительном тоне характеризовали тех господ, особенно барынь, у которых приходилось им служить. Этим они как будто хотели сказать, что вот, дескать, какое ничтожество помыкает нами, а мы, может быть, гораздо более их достойные пользоваться благами жизни, принуждены прибирать за ними всякую грязь, лизать с тарелок их объедки, с благодарностью носить их обноски, да еще получать тычки и ругань. – Это был не митинг, а настоящий общественный суд, революционный трибунал, и если в публике присутствовали хозяева выступавших женщин (а такие, как оказалось после, были), наверное, они испытывали жуткое чувство.
Мне особенно понравилась речь одной женщины, выступавшей в самом конце митинга. Средних лет, с очень серьезным и умным лицом чисто русского типа, в черной юбке и такой же кофте, низко повязанная черной косынкой, она как-то особенно степенно попросила слово. И вот что она сказала:
- Это, конечно, верно, что тут про хозяев говорили, как они прислугу притесняют, а все-таки надо и про нашу сестру правду сказать. Вот мы какие из деревни то сюда приезжаем, ни бя, ни мя, ступить шагу не умеем, ложки от плошки не различаем, одно слово, тьма деревенская. Я сама такая дура была, потому и говорю, и что только спервоначалу не делала, сказать совестно. Принесла хозяйка с базару салату, а его в помойное ведро выкинула. Сыром вместо мыла тряпки начала стирать (По залу раскатился смех). Теперь то оно, конечно, смешно, а тогда не до смеху было. Вот я и говорю: для нас услуженье все равно что для господ ученье, и как они свою школу проходят трудом и терпеньем, так и мы должны добиваться. Во всякий след вникать надо, со всякого цветочка медок собирать, и еще что я вам скажу, милые мои, соблюдать себя в самом стогом порядке, чтобы никакого покору тебе не было. А наша сестра чуть мало-мало оперится в городе, так и забалуется; глядишь и водочкой начнет заниматься, и по лавкам халтурить, а там и по комодам у хозяйки шарить пойдет. Какое же ей после этого может быть человеческое уважение? Нет, миленькие, никак себя до этого допускать не надо; докажи, что человек есть, и никто тебя унизить не посмеет; какой-никакой хозяин-зверь, а ежели я перед ним во всем права, откуда же ему форсу взять? Вот я и думаю: не в хозяевах причина, они какие были, такие и останутся, одни похуже, другие получше, а надо нам, девушки, самим за себя взяться. Умных людей догонять, будет в потемках то сидеть, мхом обрастать, выйдем на вольный свет, и цена нам другая будет, да не дожидайтесь, чтобы вам кто-нибудь ручку протянул, через канаву перевел, вещь эта ненадежная, в канаву-то и спихнуть можно, нет, сестрицы сами, сами своих правов добивайтесь – и умом, и горбом, – эдак дело прочнее выйдет…
Ей похлопали – но немного; большинство не поняло, некоторые подумали даже, что она за хозяев заступается и, окружив ее после митинга, осыпали упреками. Мы взяли ее под свою защиту, разъяснили непонявшим смысл ее речи и с этого началось наше с нею близкое знакомство. Она была кооптирована в правление и сделалась самым деятельным членом союза женщин – вплоть до его ликвидации после октябрьской революции. Впоследствии она вступила в партию большевиков и с такой же энергией, как у нас, работала в женотделе.
Когда митинг кончился меня окружила толпа женщин с самыми разнообразными вопросами. – Можно ли прислугам поступать вженский союз? Будет ли союз рекомендовать на места? И т.д., и т.д. Молодая девушка с круглым деревенским лицом подошла с упреком – почему никто не говорил об ужасном положении прачек? Работают они в невозможных условиях, то в страшной жаре, то на холоду, руки у них все в ранах и язвах от мыла и щелока, плата ничтожная выходных дней нет, обращаются с ними скверно.
- Ну, отчего же вы не вышли и не сказали все это на митинге?
- Да я не смела… ну как здесь хозяйка? Услышит – прогонит, куда я тогда денусь?
Я попросила ее придти в союз поговорить, но она так и не являлась.
Другая женщина, видимо, городская, довольно миловидная, но какая-то вся потертая, представилась мне с улыбкой, как давно знакомая.
- Вы меня не знаете, а я вас знаю! Я вам даже письмо писала, да вы, небось, забыли! Читала я ваш роман (она выговаривала «рóман») «Людоеды», ох, до чего же правильно про горничную Стешу написано! И как это вы всю нашу несчастную жизнь постигли, уж я ревела-ревела тогда, спасибо вам, что вы об нас погибших такие книги хорошие пишите…
Тут я, действительно, вспомнила, что однажды в 10 или 11 году городовой принес мне в грязном замусоленном конверте письмо, где крайне безграмотно выражались восторги по поводу повести «Людоеды», печатавшейся в «Рус<ском> богатстве», я именовалась «защитницей всех несчастных», и подписано было: «такая же несчастная, через людоедов погибшая Стеша». Мы тогда долго недоумевали – причем тут городовой? Ершов, очень чуткий по отношению ко всяким шпионским махинациям, даже заподозрил в этом подвох «Союза русского народа». И вот, через 7 лет, на женском митинге передо мною сам автор письма... Понятны стали – и подпись «погибшая» и городовой и само письмо, которое, может быть, и писалось-то в участке… У выхода на улице я заметила в толпе много мужчин. Пришли и они на митинг своих кухарок и горничных. Один из них говорил другому:
- Ну, знаете, это что-то страшное… Меня от этих бабьих речей даже морозом по коже подирало. Вот только теперь я начинаю понимать, что такое революция…
И Данилов оказался здесь. Выпрыгнул из гущи бабьих платочков и разноцветных кофт и с своей ехидной улыбочкой подкатился ко мне.
- Что, выпустили чертей из бутылки? – съязвил он, намекая на известную легенду о средневековом монахе, который вызвал чертей, а когда они появились, а когда они появились от страха забыл заклинание, необходимое для того, чтобы отправить их обратно в ад, и был ими растерзан. – Смотрите, как бы и с вами не случилось того же, что с любопытным монахом.
Этот прошедший так удачно митинг создал союзу женщин большую популярность. Количество членов росло; правление сделалось пунктом, куда женщины, главным образом из воронежских низов, несли свои горести и нужды, шли за советами и помощью. Нужды и горести были самые разнообразные: то просили рекомендовать на место, то искали защиты от хозяев, которые прогнали не заплатив жалованья; были семейные драмы; в них тоже приходилось принимать участие и давать советы, куда обратиться, чтобы защитить себя от жестокого обращения мужа. Одного дня в неделю для заседаний правления оказалось мало; женщины начали осаждать меня на дому; решено было собираться чаще.
Были открыты в разных концах города 3 школы грамоты, руководимые членами союза, и дело в них пошло довольно успешно. Общие собрания созывались часто и всегда бывали очень многолюдны: женщины учились говорить и принимать участие в общественной деятельности. Случались иногда и курьезы. Так на одном из собраний выступила молодая особа и обрушилась на правление с упреками, что оно забрало власть в свои руки, никого не допускает к работе, все дела вершит самостоятельно, без санкции членов союза и т.д., и т.д. В публике послышались протесты, а члены правления разъяснили особе, то, чего она, вероятно, не знала, а именно, что заседания правления открыты для всех в такие-то дни и в такие-то часы, что оно не только не скрывает своей деятельности, а, напротив, приглашает всех желающих принять в ней самое близкое участие, так как работы очень много, а работников не хватает,и пригласили ее придти к нам в ближайшее же заседание. – впоследствии она тоже была кооптирована в правление и мы сделались с ней большими друзьями. – была у нас еще одна протестантка, которую за ее выступления прозвали «Пуришкевич в юбке». О чем бы не говорили, какой бы вопрос не обсуждали, она уже тут как тут: вскочит – и пошла критиковать все и вся. Она же, еще до революции, после лекции Поссе о «Дон-Жуане», ворвалась ко мне разъяренная и заявила, что приглашать таких лекторов это значит поощрять разврат, что народный университет подобными лекциями портит молодежь – и все в этом роде.
Продолжение: http://voencomuezd.livejournal.com/1401903.html
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
Всё уже было
Date: 2017-03-05 05:36 pm (UTC)