![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
voencomuezdИван Славин.
В ПЛАВУЧЕЙ ТЮРЬМЕ (НА БАРЖЕ)
Иван Яковлевич Славин (1851-1930) родился в купеческой семье. Закончил Саратовскую 1-ю гимназию и юридический факультет Петербургского университета. Получил степень кандидата права, для чего пришлось хлопотать об исключении из купеческого звания. Затем семь лет он на разных должностях при Саратовском окружном суде, позже почти четверть века - адвокат, более тридцати лет - почетный мировой судья: дослужился до чина статского советника с правом потомственного дворянства.
Сорок лет (1878—1918) жизнь его была тесно связана с Саратовской городской думой: он был её бессменным гласным (депутатом) и многие годы — юрисконсультом и членом городской управы. В 70—80-е годы, как председатель думской комиссии по выработке условий земельной аренды городских земель, содействовал созданию хуторских хозяйств мелких арендаторов настолько успешно, что один на хуторов Синеньской волости Саратовского уезда в его честь назвали «Славинка». Тогда же ему удалось а Петербурге убедить министерства и ведомства в необходимости улучшения судоходных условий Волги у Саратова, и последовавшая расчистка фарватера у правого берега реки обеспечила бурное развитие торговли, а с ней рост города. В дальнейшем он возглавил комиссии по сооружению пристаней и набережной. В интересах города ему удалось добиться в министерстве финансов платежей Тамбово-Рязанской железной дороги (будущей РУЖД) за аренду городской земли.
В Думе Славин выступил инициатором замены керосинового и газового освещения города электричеством, во многом с его помощью в начале XX века электрическая комиссия заменила конки трамваем, началось электрическое освещение окраин. Он был вдохновителем поливки и озеленения улиц и площадей, их мощения и асфальтирования, улучшения работы водопроводной и канализационной комиссий, начала действий комиссии по сооружению моста через Волгу.
Существенный вклад внёс он и в городское здравоохранение и просвещение. Ему принадлежала идея создания детской больницы, ряд лет он попечитель родильного дома и городской лечебницы. Четверть века был попечителем 12-го городского мужского начального училища, как бессменный член и потом председатель городской училищной комиссии сумел открыть начальное училище «в память 1812 года», стал инициатором создания 2-й мужской гимназии и Александровского ремесленного училища. Он же — активный член думской комиссии по постройке Саратовского университета, организатор торжеств по поводу его открытия. Свыше тридцати лет Славин — попечитель городской публичной библиотеки, одной из первых на периферии.
Исключительно его участие в обогащении музыкальной и художественной культуры города. Тридцать лет он — член, затем председатель думского театрального комитета, и все улучшения базы саратовского театра связаны с его именем. Столько же лет — член дирекции Саратовского отделения императорского Русского музыкального общества, в этом качестве предложил преобразовать музыкальные классы в музыкальное училище и построить помещение для него, позже в личной аудиенции уговорил царя в подготовленном уже указе об открытии консерватории вместо Воронежа вписать Саратов. Он же — бессменный и наиболее активный член думской комиссии по постройке художественного Радищевского музея, а позже — и создания при нём Боголюбовского рисовального училища, Славин же и осуществлял думский контроль за их работой. Наконец, он возглавил думскую комиссию по подготовке и проведению 300-летнего юбилея Саратова. К тому же являлся талантливым журналистом, часто публиковался в местной периодической печати, .издал сборник своих литературных произведений.
Оставил след Славин и в становлении саратовского краеведения: с 1888 года он член Саратовской губернской учёной архивной комиссии и многие годы — член её редакционного отдела. В дальнейшем он станет членом первых советских краеведческих учреждений: «Истархэт» — Саратовского общества истории, археологии и этнографии и НВОНОК — Нижне-Волжского областного научного общества краеведения.
В Иване Яковлевиче причудливо сочетались монархические (он был по убеждениям ближе к октябристам) и либеральные воззрения, скопидомство (имел два дома и довольно внушительное по саратовским масштабам состояние) и меценатство, личная честность и независимость суждений — с нетерпимостью к к чужому мнению, большой ум — с определённой наивностью. Он был одним из наиболее авторитетных представителей служилой интеллигенции в саратовском обществе. Активно Советской власти не противодействовал.
В Государственном архиве Саратовской области хранятся его неизданные дневники и воспоминания. Особенно интересны написанные по заданию НВОНОК двухтомные мемуары «Минувшее пережитое», содержащие ценнейшие материалы по социально-экономическому и культурному развитию Саратова с 70-х годов прошлого века до октября 1917 года. Лишь недавно значительная часть рукописей И. Я. Славина была извлечена из спецхрана. В автобиографических записках явно «для потомства» он предстает тонким и язвительным портретистом, при этом не забывает подчеркнуть, а кое-где и преувеличить собственную значимость.
Вниманию читателей предлагается неиздававшийся и ранее недоступный законченный фрагмент его воспоминаний о втором аресте в качестве «заложника от буржуазии». Это малоизвестная страница истории гражданской войны в Поволжье — о «красном терроре» в Саратове летом и осенью 1918 года.
При подготовке текста к печати встречающиеся сокращения слов даны полностью, пунктуация приведена в соответствие с современными требованиями. /169/
В ряду репрессий и истязаний, которым я подвергался со стороны саратовской советской власти, одно из первых мест занимает арест меня в качестве заложника и последующее затем заключение в плавучей тюрьме — на барже, стоявшей среди Волги. Случилось это в конце лета 1918 г. Это лето для Советской республики было полно разных бед и напастей. На Волге хозяйничали чехо-словаки и ещё кто-то под их фирмой. Они занимали Самару, Симбирск, Казань; вниз доходили до Вольска. На Ленина и Урицкого были сделаны покушения. Урицкий был убит, Ленин опасно ранен. Все эти невзгоды и неудачи надо было выместить на ком-нибудь. Искупительными жертвами явились, конечно, ни в чём не повинные буржуи и слуги (чиновники) разных наименований прежнего режима, хотя к этому времени они в большинстве изображали из себя того карася, зажаренного в сметане, которому, по словам Чехова, уже никакого зла причинить нельзя. Но Чехов ошибался... В Царицыне, Камышине и Вольске были устроены «плавучие тюрьмы», куда десятками, чуть не сотнями, сажали этих несчастных карасей в качестве заложников. Саратов, конечно, не отстал в этом направлении. С средины лета заготовлялась и приспосабливалась под тюрьму баржа, стоявшая на Волге под Приютским взвозом [1]. Массовые аресты заложников здесь были начаты с вечера 25 августа (7 сентября по новому стилю); они продолжались всю ночь и весь следующий день. Я был арестован 26 августа (8 сентября) между 11 и 12 часами утра. День был воскресный, и я только что пришёл из церкви и не успел ещё выпить стакан чаю, как явились двое-трое «товарищей», которые, не производя обыска, попросили меня следовать за ними. И, конечно, повиновался. Повели меня в революционный участковый штаб (полицейский районный участок) на угол Приютской и Армянской улиц [2] в дом Ржехина [3]. Там я встретил нескольких арестованных, в числе которых была почтенная дама — жена купеческого старосты А. М. Оленева [4]. Он отсутствовал из Саратова, поэтому захватили его жену. После поверхностного допроса нас (человек 4—5) отправили в Чрезвычайную комиссию (ЧК) на угол Крапивной и Ильинской улиц [5]. Конвоировал нас какой-то не то милиционер, не то красноармеец, одетый в фантастическую форму, напоминающую опереточных мушкетёров. На ногах были высокие гетры, дальше — плотно натянутые, как трико, панталоны; на плечах короткая куртка с шнурами и светлыми пуговичками; на голове — круглая тирольская шляпа, украшенная пучком разноцветных перьев. Этот «мушкетёр» — красивый рослый брюнет нерусского типа. Дорогой я с ним разговорился. Он сказал, что он серб из королевства. На мои дальнейшие вопросы он мне не мог дать определённого ответа,— каким образом и зачем он попал в Саратов... В ЧК я встретил большую компанию, в которой было немало знакомых: член суда Е. И. Альбицкий [6], присяжный поверенный А. А. Образцов [7], бывший управляющий Нобеля Р. И. Гайворонский [8], фабрикант Дворецкий и другие.
ВЧК произвели подробные опросы, обыски, отобрали всякие бумаги, документы, книжки, карандаши, ножички и прочее. Здесь рычал, кричал и свирепствовал какой-то озлобленный «товарищ» — надо думать, комиссар или что-то в этом роде. Он грубо, дерзко орал на всю комнату. Когда явился конвой для препровождения нас в тюрьму № 3— Большая Сергиевская улица [9] близ кладбища Красного Креста [10] в доме Оленева,— ему громко и внушительно было приказано в нашем присутствии, что в случае покушения кого-либо из препровождаемой партии арестованных на побег,— «все остальные должны быть застрелены». Таким образом была установлена круговая кровавая порука. Оленеву освободили, а всех остальных (человек 20—25) отправили в тюрьму № 3. Вели нас по полотну улицы, а по тротуарам с обеих сторон следовали матери, жёны, сестры, дети и вообще близкие некоторых из числа арестованных. Переговариваться с ними воспрещалось, и конвойные винтовками отгоняли тех, которые намеревались приблизиться к партии арестованных. Но не все родные и близкие могли знать о задержании мужей, братьев, сыновей и прочих: хватали прямо на улице, на бульваре; забирали некоторых только благодаря военной форме. На улице были таким образом взяты Альбицкий и один старый, больной, еле дышащий отставной подполковник. Только потому, что на его пальто были светлые пуговицы «прежнего режима». Причём не давали возможности сообщить семейным о постигшей участи... Привели нас в тюрьму № 3. Здесь я встретил массу знакомых: купцов, докторов, судебных чинов, присяжных поверенных, бывших офицеров царской армии. Здесь опять обыск, отбирали деньги, часы. Я сумел сохранить последние при себе, и они оставались у меня всё время пребывания на барже до дня освобождения. Некоторые из моих соузников, сдавшие свои золотые часы, получили их обратно потом с вынутыми драгоценными камнями, с отломанными крышками, с укороченными цепями и т. п... Поместили нас в количестве 20—25 человек в камере № 4, предназначенной для девяти каторжных. Поэтому теснота была ужасная: мы располагались на нарах, рассчитанных для девяти человек, как сардинки в жестянке...
Началась монотонная, однообразная тюремная страда. Нельзя сказать, чтобы режим был строгий. Правда, было тесно, но нас часто выпускали на очень продолжительные прогулки на тюремный двор, где мы встречались с содержащимися в других камерах и обменивались с ними невозбранно мнениями. Питание, благодаря присылкам из дома, было недурное... Однако аресты продолжались и редкий день проходил без того, чтобы в нашу камеру не являлись новые арестанты. Так, вскоре прибыли к нам Л. Сергиевский (бывший судебный следователь) [11] , А. А. Минх [12] и тот подполковник, о котором я говорил выше. Наконец, 1 (13) сентября нас всех (кроме А. А. Образцова и ещё 2—3) водили в контору, опрашивали, а затем предложили собирать свои вещи и выходить на тюремный двор, на котором мы встретили арестованных из других камер и значительное количество солдат, конных и пеших милиционеров. По мере выхода из камер они окружали нас плотным кольцом и приказывали.с вещами в руках строиться в одну колонну по 5 в ряд. Тут я встретил и А. М. Оленева. Он укрывался /170/ в одной из пригородных дач, но был там разыскан и доставлен в «собственный дом» Построение в колонну сопровождалось, конечно, ругательствами, грубостями, дерзостями... Наконец колонна была построена, ворота на улицу отворены и в предшествии конных и пеших милиционеров мы двинулись. На улице оказалась большая толпа ожидавших нашего выхода. Семейные, родные, близкие узнали как-то о времени отправления нашего на баржу и явились, чтобы хотя издали взглянуть на своих... Послышались истерические крики, стоны, рыдания, неясный, смутный гул движущейся беспорядочной толпы, которая инстинктивно, автоматически ринулась к нашей колонне. Но их заглушили и остановили грозные окрики конвойных, раздались даже выстрелы. Толпа отпрянула в сторону, но в ней продолжали слышаться отчаянные выкрики и рыдания. В сопровождении конвоя и этой толпы мы двинулись по Сергиевской улице. День выдался очень жаркий, с сильным ветром, поднимавшим густые облака пыли... «И пошли они, солнцем палимы...» — вспомнилось мне из Некрасова. На повороте на Приютский взвоз ожидала нас другая толпа мирных, свободных обывателей: семейных, близких и знакомых, не попавших к выходу нашему из ворот тюрьмы. Слышались детские с слезою голоса: «Папа, посмотри сюда!..». «Миша, Саша, Петя, у нас всё благополучно». Некоторым удалось передать своим арестованным арбузы, дыни, в которые довольно искусно были вложены записки. Так мы спустились по взвозу к пароходной конторке, внесли туда наши вещи, которые, благодаря любезной снисходительности начальника нашего конвоя, в начале пути были сложены на ломового извозчика. С конторки нас передали на пароход, который и отвёз нас к «плавучей тюрьме», каковой оказалась старая (1892 г.) длинная баржа. В трюме её были устроены наскоро нары. Часть этих нар уже оказалась занята препровождёнными ранее нас из тюрьмы № 3 кадровыми офицерами разных чинов (от генерала до подпоручика) царской армии. Всего их было человек 18-20. Нас же — буржуев и чиновников — человек 70—80. Места было достаточно, расположились мы просторно, разбились на 4 участка по 20—25 человек в каждом. Участок избирал из своей среды старосту, а участковые старосты избирали старосту от всей баржи, и таким был избран А. А. Минх. В тёмном трюме было мало света, но много воздуха. Время стояло ещё тёплое, выпадали даже жаркие дни, и мы часто поднимались из трюма на трап и нежились там на солнце. Но должны были проходить низко нагнувшись, чтобы с берега не было заметно нашего выхода из трюма; конвойные, стоявшие на крыше трюма, предупреждали нас, если от городского берега отваливал пароход с начальством. Тогда мы, опять изображая из себя букву «Эс», стремительно спешили вниз по лестнице...
Наш тюремный день начинался и оканчивался «поверкой». Мы для этого выстраивались в ряды, которые обходил приезжавший специально для этого особый комиссар или вообще заведующий плавучей тюрьмой. Таким заведующим в первые дни был некто Беляев. Это типчик, на котором нельзя не остановиться подольше.
Он из золотовских крестьян; был раньше рабочим на какой-то мельнице, за что-то судился (кажется, беспатентная торговля водкой или продажа заведомо краденого); отбыл наказание, а теперь сам начальство и покойного царя иначе не называл, как «Николашкой». Маленький, коренастый, отъевшийся на вольных хлебах, он напоминал своей фигурой клопа, напившегося до последних краёв человеческою кровью. Рожа типично холопская, нахальная; голос зычный, рассчитанный на устрашение.
Каждый вечер и ранним утром (6—7 часов) Беляев приплывал к нам. Но прежде чем приступить к проверке, он становился на верхнюю ступень лестницы, ведущей в трюм, и начинал извергать самые площадные, самые отборные, ужасные ругательства. Зловонный поток этих ругательств лился широкой и зычной волной. Доставалось не только буржуям, «пьющим кровь народа», но и их Господу и Божией матери. Тут Беляев изрекал страшные, неописуемые хулы и кощунства... Верующие и религиозные люди думали при этом: «Как его не поразит гром небесный! Неужели мера долготерпения Божеского ещё не иссякла?..». Во время проверки, при обходе и счёте рядов арестованных, ругательства продолжались... Однажды 70-летний старик Н. Д. Ч-в [13] на несколько секунд запоздал стать в ряд на своё место. Беляев разразился трёхэтажным каскадом неприличной, нецензурной брани... «Я тебе башку раззможжу, как собаке!» — гремел он в упор бедному оторопевшему старику...
Мы были лишены права свиданий с родными и близкими и каких-либо письменных с нами сношений. Мы не знали и не смели знать, что делается у нас дома, в семье. На этой почве разыгрался следующий бурный инцидент. Один из конвойных за скромную мзду согласился доставлять корреспонденцию и приносить ответы. Некоторые воспользовались этим предложением п завели переписку со своими. Но конвойный был своим начальством пойман на этом деле, арестован, предан суду, и ему грозил расстрел. Беляев после этого разразился обычной отборной руганью и укором за то, что «воспользовались слабостью несчастного солдата, которого теперь расстреляют». Затем потребовал, чтобы вышли все те, которые посылали записки, и стали перед ним в ряд. Вышло человек 6-7. По адресу их полилась опять обычная ругань, которая произвела такое устрашающее влияние на одною из выстроившихся (И. И. Д.), что он упал на колени и, простирая руки к Беляеву, завопил: «Пощадите, пожалейте, простите...». «Молчать, — зарычал Беляев, — чего ты разрюмился, лезешь ко мне, как матери под юбку. Ты не ребёнок»...
Потом он отдал приказ стоять не шевелясь всем выстроившимся до 12 часов дня, а всё это происходило в 7—8 часов утра. «Если кто пошевелится,— обратился Беляев к конвойным,— немедленно положи того на месте из винтовки».
Отъезжая, Беляев отменил свой приказ о стоянии до 12 часов и «амнистировал» провинившихся.
Жаловаться на Беляева не решались, да — казалось — и некому. Но благодаря перехва/171/ценному письму одного из арестованных офицеров, который описывал его поведение, образ действий и отношение к нам, в губисполкоме узнали, что это за фрукт, и дней через 10 после водворения нас на барже заменили его другим (не помню его фамилии). Этот был полной противоположностью Беляеву. Он молча являлся на поверки. Не издавая звука голоса, обходил и считал ряды и так же молча удалялся.
Всем «баржовникам», несомненно, будет памятно 10 (23) сентября. В этот день к вечеру разразилась страшная буря, кажется, небывалая в Саратове, с ужасным и продолжительным ливнем. В городе ветер вырывал с корнем деревья, валил заборы, ворота, печные трубы с крыш, сорвал крест с купола Нового собора и вообще произвёл массу разрушений и аварий. Легко себе представить, что происходило на Волге! Буря играла нашей старой, утлой баржой, как ореховой скорлупой. Она дрожала, скрипела, двигалась и трещала по всем швам. Треск и скрип расшатавшихся брусьев и досок был так силён, что заглушал вой, свист и стон бури. Говорить было очень трудно: голос тонул в этом треске, вое и сильном шуме хлещущего баржу сверху и с боков страшного ливня. Стоять также было затруднительно: баржу качало и вертело во все стороны. Вода снизу, со дна баржи, и дождевые потоки заливали наш трюм и сверху и с боков и грозили переполнить баржу водой и затопить. Помощь с городского берега нам нельзя было ожидать: ни один пароход не рисковал отойти к средине Волги. Таким образом, мы были предоставлены собственной участи и отданы на произвол разбушевавшихся стихий — на сей раз природных, естественных, а не народных, политических, во власти которых мы уже находились около года... Наши нары превратились в корыта, наполненные водой. Всех охватило уныние, близкое к отчаянию. Сведущие люди говорили, что в лучшем случае, если сорвёт баржу с якорей, нам угрожает налёт на мель и возможный перелом баржи, а в худшем — она может налететь на другое судно или пароход и разбиться в щепы и дребезги, и тогда никто из нас живым не выйдет...
Желая рассеять подавленное, отчаянное, гнетущее настроение своих соузников, я предложил собраться всем умеющим петь, составить хор и запеть. Так и сделали. Под аккомпанемент несмолкаемого треска и скрипа, воя, свиста и стонов бури и шума громко стучавшего в крышу трюма ливня хор запел какие-то церковные гимны. Моментально все сгруппировались около поющих; к нам спустились даже и конвойные, так как наверху нельзя было оставаться без сильного риска быть смытым ливнем или снесённым порывами бури в Волгу. Всю эту разнообразную по составу группу освещала маленькая жестяная керосиновая коптилка. Все оживились, настроение приподнялось. Даже конвойные, вкрапленные в эту группу, умильно и благодушно внимали пению, опершись на свои винтовки. Как я жалел, что между нами не было художника, который мог бы запечатлеть, зафиксировать эту картину на память потомству. Иногда мне казалось, что это группа людей, обречённых на возможную скорую гибель. А вслушиваясь в пение, я представлял себе соб/172/рание в катакомбах первых христиан в первые века нашей эры. Вот тут и стража, которая явилась, чтобы вести всю эту толпу в цирк на растерзание зверей или на сожжение в виде пылающих факелов...
Утомление и усталость, однако, брали своё, и взбудораженные нервы, несколько успокоившиеся после пения, требовали отдыха. Большинство решило лечь на мокрый грязный пол, так как нары были заполнены водой. Я предпочёл спать лучше в воде, чем в грязи, и расположился на нарах в своём парусиновом летнем пальто — ничего другого постельного у меня не было. Я, конечно, не мог уснуть: буря, гроза, треск, шум ливня продолжались всю ночь и стихли лишь утром следующего дня. Были моменты, когда казалось, что баржа, трещавшая и двигавшаяся по всем швам, рухнет и раздавит нас...
С этой памятной ночи пение хором вошло в обиход нашей тюремной жизни, и мы с Р. И. Гайворонским устраивали почти ежедневно духовные концерты. Между офицерами оказались хорошие, опытные певцы с хорошими голосами. Но в общем наша тюремная страда протекала однообразно, нудно. Газеты доходили, книг не было; я ухитрился контрабандой пронести в наше жилище Евангелие. Да у одного из офицеров была какая-то английская книга. Этот офицер не заурядный, а капитан I ранга Черноморского флота Па...цкий, имевший офицерский Георгиевский крест и золотое оружие. Он командовал всей Черноморской подводной флотилией и в последнюю войну ставил минные заграждения около Босфора и, несмотря на свою молодость, находился уже на линии к адмиральскому чину. Но всё это знали очень немногие, иначе ему грозила бы печальная участь. Он был схвачен в Саратове, когда находился здесь проездом на родину. Впоследствии он перебрался в с. Воскресенское Вольского уезда к заведовал там инженерными и электротехническими работами, выдавая себя за простого морского флотского монтёра.
Мы все, конечно, жаждали и ждали освобождения. На эту тему велись беседы, споры, строились различные предположения, писались десятками разные заявления, просьбы, жалобы и прочее. Наезжавший к нам очень часто член или председатель ЧК И. В. Кравченко (это его служебный псевдоним, а настоящая его фамилия Пахомов, которую он носил, когда был подмастерьем в портняжной мастерской) держал себя вполне спокойно, сдержанно и совершенно корректно: ни криков, ни ругани. Многих он обнадёживал на скорое освобождение и иногда сдерживал данное обещание. Из числа заложников по контрибуции (см. «Месяц в тюрьме») 14 на баржу из 50—70 человек попало только пятеро: я, С. В. Агафонов[15], И. А. Бендер[16], Н. Д. Чернов[17] и А. М. Оленев. Мы особыми письменными заявлениями указывали Кравченко на это обстоятельство и просили нас освободить, как уже отбывших гражданскую повинность заложничества. Но все наши заявления и просьбы остались без удовлетворения.
Собственно, частичные освобождения начались спустя несколько дней по переводе нас на баржу. В течение первых двух недель были /172/ освобождены врачи и другие. Время шло к осени. Дни стояли теплые, даже жаркие, но вечера и ночи становились все свежее и свежее. У нас появились больные. Но когда об этом заявил староста Беляеву, то последний прорычал: «О больных мне не докладывать». Впоследствии явилось иное отношение, и после устранения Беляева несколько человек были отправлены в тюремную больницу.
У нас было много воздуха, а вне трюма и много света, а свежести, пожалуй, больше, чем нужно. Но по части питания было очень плохо. Передачи из дома разрешались. Их обычно привозили из дома по воскресеньям и четвергам. Но передачи эти не всегда доходили в надлежащей полноте, целости и неприкосновенности: рука-владыка «товарищей» весьма часто оставляла свой начальнический след на домашних посылках. Эта рука-владыка вообще не стеснялась с вещами арестованных буржуев. Посылавшиеся с баржи вещи часто не доходили до дома, а застревали где-то между баржой и квартирой арестованного. Так, бесследно застрял мой плед. Но так или иначе получавшие передачи имели очень хороший приварок к своему столу. Но было немало таких, которые никаких передач не получали и должны были довольствоваться казённым арестантским пайком и обедом, которые доходили до нас в очень скромных размерах. А именно: часа в 2—3 дня выдавали по 3/4 фунта чёрного хлеба, а затем в больших ушатах или вёдрах доставляли горячее, которое мы, разбившись на группы в 5—7 человек, хлебали из общих чашек. Это была горячая без всяких приправ вода с каким-то слабым, отдалённым привкусом мясного навара. Микроскопические и весьма редкие кусочки мяса доставались немногим счастливцам. Этим начиналось и оканчивалось кормление арестованных буржуев. Раза 2—3 в течение арестных семи недель давали ещё ложки две-три пшённой каши с отвратительным прогорклым конопляным маслом. Уже впоследствии, за несколько дней до нашего освобождения, оказалось, что ежедневно нам полагался обед из двух блюд и по 1/4 фунта мяса на каждого арестанта. В отчётных ведомостях, конечно, эти два блюда и 1/4 фунта мяса значились, но до нас не доходили. Я одно время не получал из дома в течение около двух недель никаких передач, и пришлось поголодать... Курьёзнее всего в данном случае то обстоятельство, что семейные арестованных получали из Чрезвычайной комиссии с требованием оплаты счета за содержание арестованного в плавучей тюрьме что-то около 4 рублей в сутки. Принимая во внимание цены на продовольствие, стоявшие осенью 1918 года, эту цифру нельзя не признать высокой. Счета сопровождались предупреждением и угрозами ареста и описи имущества в случае неуплаты. Находились простаки, которые оплачивали эти счета. Многие уже после освобождения получили эти счета. Арестованный буржуй должен был уплачивать своё содержание в узилище! С точки зрения не только справедливости и закона, но самой элементарной общечеловеческой логики и тех принципов, которые в этом отношении выработаны и применяются на деле в культурных странах, кормление арестованного обязательно за его счёт представляется таким абсурдом, который возможен только в социалистическом отечестве. Отнимают кормильца от семьи, сажают его в тюрьму, тем самым лишая его возможности что-либо зарабатывать,— и в то же время требуют с его семьи и с него самого средств на его содержание. Что это? Начальственный «садизм» с целью усугубить причиняемое страдание или это нахальство обнаглевшего хама, не желающего считаться ни с справедливостью, ни с законом, ни с логикой, ни с самой обычной человечностью?!
Время в «плавучей тюрьме» проходило во взаимных беседах отдельными кучками, чтении газеты, игре в шахматы (происходили турниры), пении и... сне. Раза 2-3 посылали на работы в город желающих, один раз водили в баню. И то и другое являлось развлечением, и многие с большой охотой отправлялись на работы. Были случаи, что прохожие обыватели подавали арестованным хлеб, арбузы. Эти работы иногда давали возможность видеться с своими семейными, хотя бы издали. Собираться на барже большими группами было строго воспрещено; причём конвойным был дан приказ в подобных случаях пускать в ход винтовку и стрелять в ослушников. Последняя мера рекомендовалась конвойным и в тех случаях, если вечерами или ночью кто-либо из заключённых перешагнёт границы, обозначенные на корме и на носу баржи двумя коптилками — жестяными лампами. Кроме этих двух ламп, другого освещения у нас не было.
Охраняли нас очень бережно и крепко. Не только никто из посторонних не допускался на баржу, но частные лодки и шлюпки не допускались к барже на ружейный выстрел, и часто слышался окрик часовых по адресу лодочников. Нередко слышались выстрелы не только ночью, но и днём. А 5 (18) октября нам было официально объявлено, что все заключённые ответственны друг за друга круговой порукой, и если кто-либо проявит на деле намерение бежать с баржи, бросившись в Волгу, вплавь, то все остальные будут расстреляны.
Нас навещали, кроме заведующего баржой и Кравченко, и другие из числа советских начальствующих лиц. Но эти приезжали, очевидно, с исключительной целью удовлетворить любопытство. Посмотреть на заключённых буржуев и бывших царских слуг, как ходят в зверинцы, зоологические сады и т. п. У меня остался в памяти такой визит 8 (21) сентября некоего Егорова с своей любовницей, типичной еврейкой. Эта чета нахально обходила ряды наших нар, и он пальцами указывал ей на некоторых, обративших его особенное внимание. Причём она нередко клала свою руку на его плечо и склонялась головой к его уху, любуясь в то же время зверями-буржуями...
Между тем с каждым днём становилось холоднее и холоднее. В начальственных сферах был возбуждён вопрос об отоплении баржи. Ещё 13 (26) сентября привезли железные печи и большую коллекцию разных труб. Говорили, что нас продержат до Рождества. Приезжали комиссии со специалистами-архитекторами, инженерами, осматривали баржу, печи, трубы, пожимали плечами и... уезжали, а печи и трубы продолжали лежать в разобранном виде,— там мы их и оставили при освобождении. /173/
В период времени с 20 сентября по 10 октября (3—23 октября) последовало много освобождений: Агафонов, Альбицкий, Гайворонский и другие. Но зато 28—30 сентября (11 —14 октября) прибыли новые партии арестованных, среди которых было очень много чинов судебного ведомства. Прибыли двое братьев Роговских — Ф. А.18 и К. А. [19], Криль [20], Данилов, Хованский [21], Жеребцов [22], Юматов [23] и другие; бывший тюремный инспектор И. В. Сартори [24], присяжные поверенные В. Н. Поляк [25] и Н. И. Семёнов [26] (эти двое скоро — через несколько дней — были освобождены) и другие. Была прислана партия из тюрьмы (Чудновский [27], Дмитриевский и другие). Приплыли купцы: П. В. Воронков, Квасков и другие. Население баржи возросло до 110 человек. Но 6 (19) октября прибыло разом ещё 48 человек, забранных при облаве постоялых дворов и меблированных комнат. В этой партии оказались три женщины: одна жена с мужем, а две захваченные в номерах, где они предавались любовным утехам. Эти дамы пробыли с нами несколько дней, располагаясь на общих с нами нарах. Одна из девиц, захваченных в номерах, каждый вечер в своём углу исполняла (довольно скверно) весёлые и фривольные, двусмысленные шансонетки с соответствующей мимикой, жестами и телодвижениями.
Так проходили наши последние дни перед освобождением. Часто, чуть не ежедневно, наезжал Кравченко, но уже не один, а с Жуковым, который был что-то вроде председателя Чрезвычайной комиссии. Почти ежедневно по требованию Кравченко составлялись списки с указанием времени ареста и возраста заключённого; производились опросы о прошлом имущественном и служебном положении, об общественной деятельности и т. д. Замечалось, что мы не замаринованы и что с нами хотят что-то сделать, куда-то нас двинуть. Но куда? В тюрьму — на зимние квартиры или по домам? Впоследствии мы увидели, что некоторые из наших соузников были переведены в тюрьму. Это были бывшие товарищи прокурора, судебные следователи, жандармы, один бывший член Государственной Думы и предводитель дворянства (Львов [28]) и другие. Но об этом после. В партии, прибывшей 28—30 сентября (11—13 октября), оказался некто, который подошёл ко мне и отрекомендовался отставным офицером Бибиковым, находившийся в Саратове проездом и арестованный на улице. Он просил меня, если меня освободят раньше, дать знать одному судебному чину, моему дальнему свойственнику, о его аресте и о том, чтобы он сообщил греческому консульству в Москве о лишении его, Бибикова, свободы. Наружность и вся осанка этого Бибикова была очень привлекательна и интересна. Немолодой, с сильной проседью в бороде, с длинной шевелюрой на голове; благородные родовитые черты лица очень напоминали наружность и голову Тургенева; благородная, барственная, осанистая фигура, мягкие, плавные движения и жесты, симпатичный голос — всё это располагало и производило приятное, неизгладимое впечатление. Я обещал исполнить просьбу Бибикова. После оказалось, что это был не Бибиков, а родовитый князь М-кий — устроитель и собственник обширных и богатых сыроварен. Он приехал в Саратов на кормление и здесь скончался от тифа в ноябре 1918 г.
Подходила зима, начались холода, в трюме приходилось дрожать. Все ждали решения своей участи. Жаждали, конечно, освобождения. Но оно не приходило. Появилось уныние, близкое к отчаянию. В беседах с ближайшими приунывшими соузниками, хорошо мне знакомыми, я, между прочим, говорил приблизительно следующее: «Мы переживаем исторический шквал, историческую страшную бурю, нас захлестнула волна революции и несёт, несёт... Может быть, она вынесет нас к тихой пристани и там мы отдохнём, а может быть, она разобьёт нас о скалы и мели и мы погибнем; мы — жалкие единицы, а Родина останется. Значит, Так нужно по ходу истории, значит, Родине нужны жертвы. И вот мы — жертвы вечерние нашей революции... Эти жертвы так же, вероятно, нужны Родине, как жертвы на полях битв, в окопах, в военных лазаретах. Смиримся перед этим грозным велением судьбы, перед этим фатальным для нас жестом истории. Человеческие переживания, в большинстве случаев, сотканы из самовнушений. Внушим себе, что мы соль земли, носители и представители её духовной мощи. За то и ненавидит нас грубая, зверская, физическая, животная сила; за то она и преследует нас. А может быть, мы ещё выйдем целыми из этой бури и отдохнём в приятном сознании о необходимости для Родины пережитых нами страданий»...
А между тем час нашего освобождения был уже близок. 10 (23) октября (среда) вечером, часов в 7—8, явились к нам Кравченко и Жуков; произвели по списку опрос всех заключённых, из ста с лишком человек выбрали 21, в которые попали бывшие полицейские, жандармы, товарищи прокурора, судебные следователи, бывшие предводители дворянства и ещё некоторые. Включён был в этот список и судебный пристав Хвалынского мирового съезда (не помню его фамилии), и отправили всех их 21 в тюрьму № 3. Судебный пристав только потому и попал в этот тюремный список, что он «пристав», хотя с полицейским приставом он не имеет ничего общего. В этом убеждали советское начальство, доказывали ему, но оно не вняло или не понимало. После отправки в тюрьму этой партии и отъезда Кравченко с Жуковым мы улеглись спать. Скоро послышались храп и сонное сопение... Мне не спалось.
Но часов в 10 ночи явился какой-то чин, громко и грозно закричал, чтобы мы все встали и выстроились; причём очень торопил заспавшихся и медливших.
Мы выстроились. «Чин» проверил нас по списку и затем объявил, что караул с плавучей тюрьмы снят и мы свободны и должны сейчас же на приставшем пароходе отправиться в город «на волю». Раздались радостные благодарные клики, и данный приказ был немедленно приведён в исполнение.
Мы погрузились на пароход. Стояла совершенно тихая, очень светлая лунная и тёплая осенняя ночь, напоминающая время ранней весны, когда мы направлялись к городскому берегу. Так окончилось наше «баржевое житие»...
Саратов Январь 1919 г.
Волга. №1-1993. С.169-175.
Интересно сравнить страшную-престрашную жизнь саратовских заложников с условиями баржевиков в Сарапуле, занятом "демократическими" войсками Комуча. На "демократической" барже советских заложников вообще не выпускали, кормили двумя буханками хлеба на 500 человек и водой из реки, а потом регулярно расстреливали. Подробнее читаем здесь: http://scepsis.net/library/id_3367.html
В ПЛАВУЧЕЙ ТЮРЬМЕ (НА БАРЖЕ)
Иван Яковлевич Славин (1851-1930) родился в купеческой семье. Закончил Саратовскую 1-ю гимназию и юридический факультет Петербургского университета. Получил степень кандидата права, для чего пришлось хлопотать об исключении из купеческого звания. Затем семь лет он на разных должностях при Саратовском окружном суде, позже почти четверть века - адвокат, более тридцати лет - почетный мировой судья: дослужился до чина статского советника с правом потомственного дворянства.
Сорок лет (1878—1918) жизнь его была тесно связана с Саратовской городской думой: он был её бессменным гласным (депутатом) и многие годы — юрисконсультом и членом городской управы. В 70—80-е годы, как председатель думской комиссии по выработке условий земельной аренды городских земель, содействовал созданию хуторских хозяйств мелких арендаторов настолько успешно, что один на хуторов Синеньской волости Саратовского уезда в его честь назвали «Славинка». Тогда же ему удалось а Петербурге убедить министерства и ведомства в необходимости улучшения судоходных условий Волги у Саратова, и последовавшая расчистка фарватера у правого берега реки обеспечила бурное развитие торговли, а с ней рост города. В дальнейшем он возглавил комиссии по сооружению пристаней и набережной. В интересах города ему удалось добиться в министерстве финансов платежей Тамбово-Рязанской железной дороги (будущей РУЖД) за аренду городской земли.
В Думе Славин выступил инициатором замены керосинового и газового освещения города электричеством, во многом с его помощью в начале XX века электрическая комиссия заменила конки трамваем, началось электрическое освещение окраин. Он был вдохновителем поливки и озеленения улиц и площадей, их мощения и асфальтирования, улучшения работы водопроводной и канализационной комиссий, начала действий комиссии по сооружению моста через Волгу.
Существенный вклад внёс он и в городское здравоохранение и просвещение. Ему принадлежала идея создания детской больницы, ряд лет он попечитель родильного дома и городской лечебницы. Четверть века был попечителем 12-го городского мужского начального училища, как бессменный член и потом председатель городской училищной комиссии сумел открыть начальное училище «в память 1812 года», стал инициатором создания 2-й мужской гимназии и Александровского ремесленного училища. Он же — активный член думской комиссии по постройке Саратовского университета, организатор торжеств по поводу его открытия. Свыше тридцати лет Славин — попечитель городской публичной библиотеки, одной из первых на периферии.
Исключительно его участие в обогащении музыкальной и художественной культуры города. Тридцать лет он — член, затем председатель думского театрального комитета, и все улучшения базы саратовского театра связаны с его именем. Столько же лет — член дирекции Саратовского отделения императорского Русского музыкального общества, в этом качестве предложил преобразовать музыкальные классы в музыкальное училище и построить помещение для него, позже в личной аудиенции уговорил царя в подготовленном уже указе об открытии консерватории вместо Воронежа вписать Саратов. Он же — бессменный и наиболее активный член думской комиссии по постройке художественного Радищевского музея, а позже — и создания при нём Боголюбовского рисовального училища, Славин же и осуществлял думский контроль за их работой. Наконец, он возглавил думскую комиссию по подготовке и проведению 300-летнего юбилея Саратова. К тому же являлся талантливым журналистом, часто публиковался в местной периодической печати, .издал сборник своих литературных произведений.
Оставил след Славин и в становлении саратовского краеведения: с 1888 года он член Саратовской губернской учёной архивной комиссии и многие годы — член её редакционного отдела. В дальнейшем он станет членом первых советских краеведческих учреждений: «Истархэт» — Саратовского общества истории, археологии и этнографии и НВОНОК — Нижне-Волжского областного научного общества краеведения.
В Иване Яковлевиче причудливо сочетались монархические (он был по убеждениям ближе к октябристам) и либеральные воззрения, скопидомство (имел два дома и довольно внушительное по саратовским масштабам состояние) и меценатство, личная честность и независимость суждений — с нетерпимостью к к чужому мнению, большой ум — с определённой наивностью. Он был одним из наиболее авторитетных представителей служилой интеллигенции в саратовском обществе. Активно Советской власти не противодействовал.
В Государственном архиве Саратовской области хранятся его неизданные дневники и воспоминания. Особенно интересны написанные по заданию НВОНОК двухтомные мемуары «Минувшее пережитое», содержащие ценнейшие материалы по социально-экономическому и культурному развитию Саратова с 70-х годов прошлого века до октября 1917 года. Лишь недавно значительная часть рукописей И. Я. Славина была извлечена из спецхрана. В автобиографических записках явно «для потомства» он предстает тонким и язвительным портретистом, при этом не забывает подчеркнуть, а кое-где и преувеличить собственную значимость.
Вниманию читателей предлагается неиздававшийся и ранее недоступный законченный фрагмент его воспоминаний о втором аресте в качестве «заложника от буржуазии». Это малоизвестная страница истории гражданской войны в Поволжье — о «красном терроре» в Саратове летом и осенью 1918 года.
При подготовке текста к печати встречающиеся сокращения слов даны полностью, пунктуация приведена в соответствие с современными требованиями. /169/
В ряду репрессий и истязаний, которым я подвергался со стороны саратовской советской власти, одно из первых мест занимает арест меня в качестве заложника и последующее затем заключение в плавучей тюрьме — на барже, стоявшей среди Волги. Случилось это в конце лета 1918 г. Это лето для Советской республики было полно разных бед и напастей. На Волге хозяйничали чехо-словаки и ещё кто-то под их фирмой. Они занимали Самару, Симбирск, Казань; вниз доходили до Вольска. На Ленина и Урицкого были сделаны покушения. Урицкий был убит, Ленин опасно ранен. Все эти невзгоды и неудачи надо было выместить на ком-нибудь. Искупительными жертвами явились, конечно, ни в чём не повинные буржуи и слуги (чиновники) разных наименований прежнего режима, хотя к этому времени они в большинстве изображали из себя того карася, зажаренного в сметане, которому, по словам Чехова, уже никакого зла причинить нельзя. Но Чехов ошибался... В Царицыне, Камышине и Вольске были устроены «плавучие тюрьмы», куда десятками, чуть не сотнями, сажали этих несчастных карасей в качестве заложников. Саратов, конечно, не отстал в этом направлении. С средины лета заготовлялась и приспосабливалась под тюрьму баржа, стоявшая на Волге под Приютским взвозом [1]. Массовые аресты заложников здесь были начаты с вечера 25 августа (7 сентября по новому стилю); они продолжались всю ночь и весь следующий день. Я был арестован 26 августа (8 сентября) между 11 и 12 часами утра. День был воскресный, и я только что пришёл из церкви и не успел ещё выпить стакан чаю, как явились двое-трое «товарищей», которые, не производя обыска, попросили меня следовать за ними. И, конечно, повиновался. Повели меня в революционный участковый штаб (полицейский районный участок) на угол Приютской и Армянской улиц [2] в дом Ржехина [3]. Там я встретил нескольких арестованных, в числе которых была почтенная дама — жена купеческого старосты А. М. Оленева [4]. Он отсутствовал из Саратова, поэтому захватили его жену. После поверхностного допроса нас (человек 4—5) отправили в Чрезвычайную комиссию (ЧК) на угол Крапивной и Ильинской улиц [5]. Конвоировал нас какой-то не то милиционер, не то красноармеец, одетый в фантастическую форму, напоминающую опереточных мушкетёров. На ногах были высокие гетры, дальше — плотно натянутые, как трико, панталоны; на плечах короткая куртка с шнурами и светлыми пуговичками; на голове — круглая тирольская шляпа, украшенная пучком разноцветных перьев. Этот «мушкетёр» — красивый рослый брюнет нерусского типа. Дорогой я с ним разговорился. Он сказал, что он серб из королевства. На мои дальнейшие вопросы он мне не мог дать определённого ответа,— каким образом и зачем он попал в Саратов... В ЧК я встретил большую компанию, в которой было немало знакомых: член суда Е. И. Альбицкий [6], присяжный поверенный А. А. Образцов [7], бывший управляющий Нобеля Р. И. Гайворонский [8], фабрикант Дворецкий и другие.
ВЧК произвели подробные опросы, обыски, отобрали всякие бумаги, документы, книжки, карандаши, ножички и прочее. Здесь рычал, кричал и свирепствовал какой-то озлобленный «товарищ» — надо думать, комиссар или что-то в этом роде. Он грубо, дерзко орал на всю комнату. Когда явился конвой для препровождения нас в тюрьму № 3— Большая Сергиевская улица [9] близ кладбища Красного Креста [10] в доме Оленева,— ему громко и внушительно было приказано в нашем присутствии, что в случае покушения кого-либо из препровождаемой партии арестованных на побег,— «все остальные должны быть застрелены». Таким образом была установлена круговая кровавая порука. Оленеву освободили, а всех остальных (человек 20—25) отправили в тюрьму № 3. Вели нас по полотну улицы, а по тротуарам с обеих сторон следовали матери, жёны, сестры, дети и вообще близкие некоторых из числа арестованных. Переговариваться с ними воспрещалось, и конвойные винтовками отгоняли тех, которые намеревались приблизиться к партии арестованных. Но не все родные и близкие могли знать о задержании мужей, братьев, сыновей и прочих: хватали прямо на улице, на бульваре; забирали некоторых только благодаря военной форме. На улице были таким образом взяты Альбицкий и один старый, больной, еле дышащий отставной подполковник. Только потому, что на его пальто были светлые пуговицы «прежнего режима». Причём не давали возможности сообщить семейным о постигшей участи... Привели нас в тюрьму № 3. Здесь я встретил массу знакомых: купцов, докторов, судебных чинов, присяжных поверенных, бывших офицеров царской армии. Здесь опять обыск, отбирали деньги, часы. Я сумел сохранить последние при себе, и они оставались у меня всё время пребывания на барже до дня освобождения. Некоторые из моих соузников, сдавшие свои золотые часы, получили их обратно потом с вынутыми драгоценными камнями, с отломанными крышками, с укороченными цепями и т. п... Поместили нас в количестве 20—25 человек в камере № 4, предназначенной для девяти каторжных. Поэтому теснота была ужасная: мы располагались на нарах, рассчитанных для девяти человек, как сардинки в жестянке...
Началась монотонная, однообразная тюремная страда. Нельзя сказать, чтобы режим был строгий. Правда, было тесно, но нас часто выпускали на очень продолжительные прогулки на тюремный двор, где мы встречались с содержащимися в других камерах и обменивались с ними невозбранно мнениями. Питание, благодаря присылкам из дома, было недурное... Однако аресты продолжались и редкий день проходил без того, чтобы в нашу камеру не являлись новые арестанты. Так, вскоре прибыли к нам Л. Сергиевский (бывший судебный следователь) [11] , А. А. Минх [12] и тот подполковник, о котором я говорил выше. Наконец, 1 (13) сентября нас всех (кроме А. А. Образцова и ещё 2—3) водили в контору, опрашивали, а затем предложили собирать свои вещи и выходить на тюремный двор, на котором мы встретили арестованных из других камер и значительное количество солдат, конных и пеших милиционеров. По мере выхода из камер они окружали нас плотным кольцом и приказывали.с вещами в руках строиться в одну колонну по 5 в ряд. Тут я встретил и А. М. Оленева. Он укрывался /170/ в одной из пригородных дач, но был там разыскан и доставлен в «собственный дом» Построение в колонну сопровождалось, конечно, ругательствами, грубостями, дерзостями... Наконец колонна была построена, ворота на улицу отворены и в предшествии конных и пеших милиционеров мы двинулись. На улице оказалась большая толпа ожидавших нашего выхода. Семейные, родные, близкие узнали как-то о времени отправления нашего на баржу и явились, чтобы хотя издали взглянуть на своих... Послышались истерические крики, стоны, рыдания, неясный, смутный гул движущейся беспорядочной толпы, которая инстинктивно, автоматически ринулась к нашей колонне. Но их заглушили и остановили грозные окрики конвойных, раздались даже выстрелы. Толпа отпрянула в сторону, но в ней продолжали слышаться отчаянные выкрики и рыдания. В сопровождении конвоя и этой толпы мы двинулись по Сергиевской улице. День выдался очень жаркий, с сильным ветром, поднимавшим густые облака пыли... «И пошли они, солнцем палимы...» — вспомнилось мне из Некрасова. На повороте на Приютский взвоз ожидала нас другая толпа мирных, свободных обывателей: семейных, близких и знакомых, не попавших к выходу нашему из ворот тюрьмы. Слышались детские с слезою голоса: «Папа, посмотри сюда!..». «Миша, Саша, Петя, у нас всё благополучно». Некоторым удалось передать своим арестованным арбузы, дыни, в которые довольно искусно были вложены записки. Так мы спустились по взвозу к пароходной конторке, внесли туда наши вещи, которые, благодаря любезной снисходительности начальника нашего конвоя, в начале пути были сложены на ломового извозчика. С конторки нас передали на пароход, который и отвёз нас к «плавучей тюрьме», каковой оказалась старая (1892 г.) длинная баржа. В трюме её были устроены наскоро нары. Часть этих нар уже оказалась занята препровождёнными ранее нас из тюрьмы № 3 кадровыми офицерами разных чинов (от генерала до подпоручика) царской армии. Всего их было человек 18-20. Нас же — буржуев и чиновников — человек 70—80. Места было достаточно, расположились мы просторно, разбились на 4 участка по 20—25 человек в каждом. Участок избирал из своей среды старосту, а участковые старосты избирали старосту от всей баржи, и таким был избран А. А. Минх. В тёмном трюме было мало света, но много воздуха. Время стояло ещё тёплое, выпадали даже жаркие дни, и мы часто поднимались из трюма на трап и нежились там на солнце. Но должны были проходить низко нагнувшись, чтобы с берега не было заметно нашего выхода из трюма; конвойные, стоявшие на крыше трюма, предупреждали нас, если от городского берега отваливал пароход с начальством. Тогда мы, опять изображая из себя букву «Эс», стремительно спешили вниз по лестнице...
Наш тюремный день начинался и оканчивался «поверкой». Мы для этого выстраивались в ряды, которые обходил приезжавший специально для этого особый комиссар или вообще заведующий плавучей тюрьмой. Таким заведующим в первые дни был некто Беляев. Это типчик, на котором нельзя не остановиться подольше.
Он из золотовских крестьян; был раньше рабочим на какой-то мельнице, за что-то судился (кажется, беспатентная торговля водкой или продажа заведомо краденого); отбыл наказание, а теперь сам начальство и покойного царя иначе не называл, как «Николашкой». Маленький, коренастый, отъевшийся на вольных хлебах, он напоминал своей фигурой клопа, напившегося до последних краёв человеческою кровью. Рожа типично холопская, нахальная; голос зычный, рассчитанный на устрашение.
Каждый вечер и ранним утром (6—7 часов) Беляев приплывал к нам. Но прежде чем приступить к проверке, он становился на верхнюю ступень лестницы, ведущей в трюм, и начинал извергать самые площадные, самые отборные, ужасные ругательства. Зловонный поток этих ругательств лился широкой и зычной волной. Доставалось не только буржуям, «пьющим кровь народа», но и их Господу и Божией матери. Тут Беляев изрекал страшные, неописуемые хулы и кощунства... Верующие и религиозные люди думали при этом: «Как его не поразит гром небесный! Неужели мера долготерпения Божеского ещё не иссякла?..». Во время проверки, при обходе и счёте рядов арестованных, ругательства продолжались... Однажды 70-летний старик Н. Д. Ч-в [13] на несколько секунд запоздал стать в ряд на своё место. Беляев разразился трёхэтажным каскадом неприличной, нецензурной брани... «Я тебе башку раззможжу, как собаке!» — гремел он в упор бедному оторопевшему старику...
Мы были лишены права свиданий с родными и близкими и каких-либо письменных с нами сношений. Мы не знали и не смели знать, что делается у нас дома, в семье. На этой почве разыгрался следующий бурный инцидент. Один из конвойных за скромную мзду согласился доставлять корреспонденцию и приносить ответы. Некоторые воспользовались этим предложением п завели переписку со своими. Но конвойный был своим начальством пойман на этом деле, арестован, предан суду, и ему грозил расстрел. Беляев после этого разразился обычной отборной руганью и укором за то, что «воспользовались слабостью несчастного солдата, которого теперь расстреляют». Затем потребовал, чтобы вышли все те, которые посылали записки, и стали перед ним в ряд. Вышло человек 6-7. По адресу их полилась опять обычная ругань, которая произвела такое устрашающее влияние на одною из выстроившихся (И. И. Д.), что он упал на колени и, простирая руки к Беляеву, завопил: «Пощадите, пожалейте, простите...». «Молчать, — зарычал Беляев, — чего ты разрюмился, лезешь ко мне, как матери под юбку. Ты не ребёнок»...
Потом он отдал приказ стоять не шевелясь всем выстроившимся до 12 часов дня, а всё это происходило в 7—8 часов утра. «Если кто пошевелится,— обратился Беляев к конвойным,— немедленно положи того на месте из винтовки».
Отъезжая, Беляев отменил свой приказ о стоянии до 12 часов и «амнистировал» провинившихся.
Жаловаться на Беляева не решались, да — казалось — и некому. Но благодаря перехва/171/ценному письму одного из арестованных офицеров, который описывал его поведение, образ действий и отношение к нам, в губисполкоме узнали, что это за фрукт, и дней через 10 после водворения нас на барже заменили его другим (не помню его фамилии). Этот был полной противоположностью Беляеву. Он молча являлся на поверки. Не издавая звука голоса, обходил и считал ряды и так же молча удалялся.
Всем «баржовникам», несомненно, будет памятно 10 (23) сентября. В этот день к вечеру разразилась страшная буря, кажется, небывалая в Саратове, с ужасным и продолжительным ливнем. В городе ветер вырывал с корнем деревья, валил заборы, ворота, печные трубы с крыш, сорвал крест с купола Нового собора и вообще произвёл массу разрушений и аварий. Легко себе представить, что происходило на Волге! Буря играла нашей старой, утлой баржой, как ореховой скорлупой. Она дрожала, скрипела, двигалась и трещала по всем швам. Треск и скрип расшатавшихся брусьев и досок был так силён, что заглушал вой, свист и стон бури. Говорить было очень трудно: голос тонул в этом треске, вое и сильном шуме хлещущего баржу сверху и с боков страшного ливня. Стоять также было затруднительно: баржу качало и вертело во все стороны. Вода снизу, со дна баржи, и дождевые потоки заливали наш трюм и сверху и с боков и грозили переполнить баржу водой и затопить. Помощь с городского берега нам нельзя было ожидать: ни один пароход не рисковал отойти к средине Волги. Таким образом, мы были предоставлены собственной участи и отданы на произвол разбушевавшихся стихий — на сей раз природных, естественных, а не народных, политических, во власти которых мы уже находились около года... Наши нары превратились в корыта, наполненные водой. Всех охватило уныние, близкое к отчаянию. Сведущие люди говорили, что в лучшем случае, если сорвёт баржу с якорей, нам угрожает налёт на мель и возможный перелом баржи, а в худшем — она может налететь на другое судно или пароход и разбиться в щепы и дребезги, и тогда никто из нас живым не выйдет...
Желая рассеять подавленное, отчаянное, гнетущее настроение своих соузников, я предложил собраться всем умеющим петь, составить хор и запеть. Так и сделали. Под аккомпанемент несмолкаемого треска и скрипа, воя, свиста и стонов бури и шума громко стучавшего в крышу трюма ливня хор запел какие-то церковные гимны. Моментально все сгруппировались около поющих; к нам спустились даже и конвойные, так как наверху нельзя было оставаться без сильного риска быть смытым ливнем или снесённым порывами бури в Волгу. Всю эту разнообразную по составу группу освещала маленькая жестяная керосиновая коптилка. Все оживились, настроение приподнялось. Даже конвойные, вкрапленные в эту группу, умильно и благодушно внимали пению, опершись на свои винтовки. Как я жалел, что между нами не было художника, который мог бы запечатлеть, зафиксировать эту картину на память потомству. Иногда мне казалось, что это группа людей, обречённых на возможную скорую гибель. А вслушиваясь в пение, я представлял себе соб/172/рание в катакомбах первых христиан в первые века нашей эры. Вот тут и стража, которая явилась, чтобы вести всю эту толпу в цирк на растерзание зверей или на сожжение в виде пылающих факелов...
Утомление и усталость, однако, брали своё, и взбудораженные нервы, несколько успокоившиеся после пения, требовали отдыха. Большинство решило лечь на мокрый грязный пол, так как нары были заполнены водой. Я предпочёл спать лучше в воде, чем в грязи, и расположился на нарах в своём парусиновом летнем пальто — ничего другого постельного у меня не было. Я, конечно, не мог уснуть: буря, гроза, треск, шум ливня продолжались всю ночь и стихли лишь утром следующего дня. Были моменты, когда казалось, что баржа, трещавшая и двигавшаяся по всем швам, рухнет и раздавит нас...
С этой памятной ночи пение хором вошло в обиход нашей тюремной жизни, и мы с Р. И. Гайворонским устраивали почти ежедневно духовные концерты. Между офицерами оказались хорошие, опытные певцы с хорошими голосами. Но в общем наша тюремная страда протекала однообразно, нудно. Газеты доходили, книг не было; я ухитрился контрабандой пронести в наше жилище Евангелие. Да у одного из офицеров была какая-то английская книга. Этот офицер не заурядный, а капитан I ранга Черноморского флота Па...цкий, имевший офицерский Георгиевский крест и золотое оружие. Он командовал всей Черноморской подводной флотилией и в последнюю войну ставил минные заграждения около Босфора и, несмотря на свою молодость, находился уже на линии к адмиральскому чину. Но всё это знали очень немногие, иначе ему грозила бы печальная участь. Он был схвачен в Саратове, когда находился здесь проездом на родину. Впоследствии он перебрался в с. Воскресенское Вольского уезда к заведовал там инженерными и электротехническими работами, выдавая себя за простого морского флотского монтёра.
Мы все, конечно, жаждали и ждали освобождения. На эту тему велись беседы, споры, строились различные предположения, писались десятками разные заявления, просьбы, жалобы и прочее. Наезжавший к нам очень часто член или председатель ЧК И. В. Кравченко (это его служебный псевдоним, а настоящая его фамилия Пахомов, которую он носил, когда был подмастерьем в портняжной мастерской) держал себя вполне спокойно, сдержанно и совершенно корректно: ни криков, ни ругани. Многих он обнадёживал на скорое освобождение и иногда сдерживал данное обещание. Из числа заложников по контрибуции (см. «Месяц в тюрьме») 14 на баржу из 50—70 человек попало только пятеро: я, С. В. Агафонов[15], И. А. Бендер[16], Н. Д. Чернов[17] и А. М. Оленев. Мы особыми письменными заявлениями указывали Кравченко на это обстоятельство и просили нас освободить, как уже отбывших гражданскую повинность заложничества. Но все наши заявления и просьбы остались без удовлетворения.
Собственно, частичные освобождения начались спустя несколько дней по переводе нас на баржу. В течение первых двух недель были /172/ освобождены врачи и другие. Время шло к осени. Дни стояли теплые, даже жаркие, но вечера и ночи становились все свежее и свежее. У нас появились больные. Но когда об этом заявил староста Беляеву, то последний прорычал: «О больных мне не докладывать». Впоследствии явилось иное отношение, и после устранения Беляева несколько человек были отправлены в тюремную больницу.
У нас было много воздуха, а вне трюма и много света, а свежести, пожалуй, больше, чем нужно. Но по части питания было очень плохо. Передачи из дома разрешались. Их обычно привозили из дома по воскресеньям и четвергам. Но передачи эти не всегда доходили в надлежащей полноте, целости и неприкосновенности: рука-владыка «товарищей» весьма часто оставляла свой начальнический след на домашних посылках. Эта рука-владыка вообще не стеснялась с вещами арестованных буржуев. Посылавшиеся с баржи вещи часто не доходили до дома, а застревали где-то между баржой и квартирой арестованного. Так, бесследно застрял мой плед. Но так или иначе получавшие передачи имели очень хороший приварок к своему столу. Но было немало таких, которые никаких передач не получали и должны были довольствоваться казённым арестантским пайком и обедом, которые доходили до нас в очень скромных размерах. А именно: часа в 2—3 дня выдавали по 3/4 фунта чёрного хлеба, а затем в больших ушатах или вёдрах доставляли горячее, которое мы, разбившись на группы в 5—7 человек, хлебали из общих чашек. Это была горячая без всяких приправ вода с каким-то слабым, отдалённым привкусом мясного навара. Микроскопические и весьма редкие кусочки мяса доставались немногим счастливцам. Этим начиналось и оканчивалось кормление арестованных буржуев. Раза 2—3 в течение арестных семи недель давали ещё ложки две-три пшённой каши с отвратительным прогорклым конопляным маслом. Уже впоследствии, за несколько дней до нашего освобождения, оказалось, что ежедневно нам полагался обед из двух блюд и по 1/4 фунта мяса на каждого арестанта. В отчётных ведомостях, конечно, эти два блюда и 1/4 фунта мяса значились, но до нас не доходили. Я одно время не получал из дома в течение около двух недель никаких передач, и пришлось поголодать... Курьёзнее всего в данном случае то обстоятельство, что семейные арестованных получали из Чрезвычайной комиссии с требованием оплаты счета за содержание арестованного в плавучей тюрьме что-то около 4 рублей в сутки. Принимая во внимание цены на продовольствие, стоявшие осенью 1918 года, эту цифру нельзя не признать высокой. Счета сопровождались предупреждением и угрозами ареста и описи имущества в случае неуплаты. Находились простаки, которые оплачивали эти счета. Многие уже после освобождения получили эти счета. Арестованный буржуй должен был уплачивать своё содержание в узилище! С точки зрения не только справедливости и закона, но самой элементарной общечеловеческой логики и тех принципов, которые в этом отношении выработаны и применяются на деле в культурных странах, кормление арестованного обязательно за его счёт представляется таким абсурдом, который возможен только в социалистическом отечестве. Отнимают кормильца от семьи, сажают его в тюрьму, тем самым лишая его возможности что-либо зарабатывать,— и в то же время требуют с его семьи и с него самого средств на его содержание. Что это? Начальственный «садизм» с целью усугубить причиняемое страдание или это нахальство обнаглевшего хама, не желающего считаться ни с справедливостью, ни с законом, ни с логикой, ни с самой обычной человечностью?!
Время в «плавучей тюрьме» проходило во взаимных беседах отдельными кучками, чтении газеты, игре в шахматы (происходили турниры), пении и... сне. Раза 2-3 посылали на работы в город желающих, один раз водили в баню. И то и другое являлось развлечением, и многие с большой охотой отправлялись на работы. Были случаи, что прохожие обыватели подавали арестованным хлеб, арбузы. Эти работы иногда давали возможность видеться с своими семейными, хотя бы издали. Собираться на барже большими группами было строго воспрещено; причём конвойным был дан приказ в подобных случаях пускать в ход винтовку и стрелять в ослушников. Последняя мера рекомендовалась конвойным и в тех случаях, если вечерами или ночью кто-либо из заключённых перешагнёт границы, обозначенные на корме и на носу баржи двумя коптилками — жестяными лампами. Кроме этих двух ламп, другого освещения у нас не было.
Охраняли нас очень бережно и крепко. Не только никто из посторонних не допускался на баржу, но частные лодки и шлюпки не допускались к барже на ружейный выстрел, и часто слышался окрик часовых по адресу лодочников. Нередко слышались выстрелы не только ночью, но и днём. А 5 (18) октября нам было официально объявлено, что все заключённые ответственны друг за друга круговой порукой, и если кто-либо проявит на деле намерение бежать с баржи, бросившись в Волгу, вплавь, то все остальные будут расстреляны.
Нас навещали, кроме заведующего баржой и Кравченко, и другие из числа советских начальствующих лиц. Но эти приезжали, очевидно, с исключительной целью удовлетворить любопытство. Посмотреть на заключённых буржуев и бывших царских слуг, как ходят в зверинцы, зоологические сады и т. п. У меня остался в памяти такой визит 8 (21) сентября некоего Егорова с своей любовницей, типичной еврейкой. Эта чета нахально обходила ряды наших нар, и он пальцами указывал ей на некоторых, обративших его особенное внимание. Причём она нередко клала свою руку на его плечо и склонялась головой к его уху, любуясь в то же время зверями-буржуями...
Между тем с каждым днём становилось холоднее и холоднее. В начальственных сферах был возбуждён вопрос об отоплении баржи. Ещё 13 (26) сентября привезли железные печи и большую коллекцию разных труб. Говорили, что нас продержат до Рождества. Приезжали комиссии со специалистами-архитекторами, инженерами, осматривали баржу, печи, трубы, пожимали плечами и... уезжали, а печи и трубы продолжали лежать в разобранном виде,— там мы их и оставили при освобождении. /173/
В период времени с 20 сентября по 10 октября (3—23 октября) последовало много освобождений: Агафонов, Альбицкий, Гайворонский и другие. Но зато 28—30 сентября (11 —14 октября) прибыли новые партии арестованных, среди которых было очень много чинов судебного ведомства. Прибыли двое братьев Роговских — Ф. А.18 и К. А. [19], Криль [20], Данилов, Хованский [21], Жеребцов [22], Юматов [23] и другие; бывший тюремный инспектор И. В. Сартори [24], присяжные поверенные В. Н. Поляк [25] и Н. И. Семёнов [26] (эти двое скоро — через несколько дней — были освобождены) и другие. Была прислана партия из тюрьмы (Чудновский [27], Дмитриевский и другие). Приплыли купцы: П. В. Воронков, Квасков и другие. Население баржи возросло до 110 человек. Но 6 (19) октября прибыло разом ещё 48 человек, забранных при облаве постоялых дворов и меблированных комнат. В этой партии оказались три женщины: одна жена с мужем, а две захваченные в номерах, где они предавались любовным утехам. Эти дамы пробыли с нами несколько дней, располагаясь на общих с нами нарах. Одна из девиц, захваченных в номерах, каждый вечер в своём углу исполняла (довольно скверно) весёлые и фривольные, двусмысленные шансонетки с соответствующей мимикой, жестами и телодвижениями.
Так проходили наши последние дни перед освобождением. Часто, чуть не ежедневно, наезжал Кравченко, но уже не один, а с Жуковым, который был что-то вроде председателя Чрезвычайной комиссии. Почти ежедневно по требованию Кравченко составлялись списки с указанием времени ареста и возраста заключённого; производились опросы о прошлом имущественном и служебном положении, об общественной деятельности и т. д. Замечалось, что мы не замаринованы и что с нами хотят что-то сделать, куда-то нас двинуть. Но куда? В тюрьму — на зимние квартиры или по домам? Впоследствии мы увидели, что некоторые из наших соузников были переведены в тюрьму. Это были бывшие товарищи прокурора, судебные следователи, жандармы, один бывший член Государственной Думы и предводитель дворянства (Львов [28]) и другие. Но об этом после. В партии, прибывшей 28—30 сентября (11—13 октября), оказался некто, который подошёл ко мне и отрекомендовался отставным офицером Бибиковым, находившийся в Саратове проездом и арестованный на улице. Он просил меня, если меня освободят раньше, дать знать одному судебному чину, моему дальнему свойственнику, о его аресте и о том, чтобы он сообщил греческому консульству в Москве о лишении его, Бибикова, свободы. Наружность и вся осанка этого Бибикова была очень привлекательна и интересна. Немолодой, с сильной проседью в бороде, с длинной шевелюрой на голове; благородные родовитые черты лица очень напоминали наружность и голову Тургенева; благородная, барственная, осанистая фигура, мягкие, плавные движения и жесты, симпатичный голос — всё это располагало и производило приятное, неизгладимое впечатление. Я обещал исполнить просьбу Бибикова. После оказалось, что это был не Бибиков, а родовитый князь М-кий — устроитель и собственник обширных и богатых сыроварен. Он приехал в Саратов на кормление и здесь скончался от тифа в ноябре 1918 г.
Подходила зима, начались холода, в трюме приходилось дрожать. Все ждали решения своей участи. Жаждали, конечно, освобождения. Но оно не приходило. Появилось уныние, близкое к отчаянию. В беседах с ближайшими приунывшими соузниками, хорошо мне знакомыми, я, между прочим, говорил приблизительно следующее: «Мы переживаем исторический шквал, историческую страшную бурю, нас захлестнула волна революции и несёт, несёт... Может быть, она вынесет нас к тихой пристани и там мы отдохнём, а может быть, она разобьёт нас о скалы и мели и мы погибнем; мы — жалкие единицы, а Родина останется. Значит, Так нужно по ходу истории, значит, Родине нужны жертвы. И вот мы — жертвы вечерние нашей революции... Эти жертвы так же, вероятно, нужны Родине, как жертвы на полях битв, в окопах, в военных лазаретах. Смиримся перед этим грозным велением судьбы, перед этим фатальным для нас жестом истории. Человеческие переживания, в большинстве случаев, сотканы из самовнушений. Внушим себе, что мы соль земли, носители и представители её духовной мощи. За то и ненавидит нас грубая, зверская, физическая, животная сила; за то она и преследует нас. А может быть, мы ещё выйдем целыми из этой бури и отдохнём в приятном сознании о необходимости для Родины пережитых нами страданий»...
А между тем час нашего освобождения был уже близок. 10 (23) октября (среда) вечером, часов в 7—8, явились к нам Кравченко и Жуков; произвели по списку опрос всех заключённых, из ста с лишком человек выбрали 21, в которые попали бывшие полицейские, жандармы, товарищи прокурора, судебные следователи, бывшие предводители дворянства и ещё некоторые. Включён был в этот список и судебный пристав Хвалынского мирового съезда (не помню его фамилии), и отправили всех их 21 в тюрьму № 3. Судебный пристав только потому и попал в этот тюремный список, что он «пристав», хотя с полицейским приставом он не имеет ничего общего. В этом убеждали советское начальство, доказывали ему, но оно не вняло или не понимало. После отправки в тюрьму этой партии и отъезда Кравченко с Жуковым мы улеглись спать. Скоро послышались храп и сонное сопение... Мне не спалось.
Но часов в 10 ночи явился какой-то чин, громко и грозно закричал, чтобы мы все встали и выстроились; причём очень торопил заспавшихся и медливших.
Мы выстроились. «Чин» проверил нас по списку и затем объявил, что караул с плавучей тюрьмы снят и мы свободны и должны сейчас же на приставшем пароходе отправиться в город «на волю». Раздались радостные благодарные клики, и данный приказ был немедленно приведён в исполнение.
Мы погрузились на пароход. Стояла совершенно тихая, очень светлая лунная и тёплая осенняя ночь, напоминающая время ранней весны, когда мы направлялись к городскому берегу. Так окончилось наше «баржевое житие»...
Саратов Январь 1919 г.
Волга. №1-1993. С.169-175.
Интересно сравнить страшную-престрашную жизнь саратовских заложников с условиями баржевиков в Сарапуле, занятом "демократическими" войсками Комуча. На "демократической" барже советских заложников вообще не выпускали, кормили двумя буханками хлеба на 500 человек и водой из реки, а потом регулярно расстреливали. Подробнее читаем здесь: http://scepsis.net/library/id_3367.html
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2013-12-08 07:55 pm (UTC)КОММЕНТАРИИ
1. Ныне улица Комсомольская, спуск к Волге.
2. Современные Комсомольская и Волжская.
3. Ржехин Василий Иванович — купец, гласный Саратовской городской думы и Саратовских уездного и губернского земских собраний. Его дом находился на Князевском взвозе (позже — переулке), 13.
4. Оленева Мария Васильевна — помощница попечительницы Саратовского имени М. Н. Галкина- Врасского («Галкинского») детского приюта.
Оленев Алексей Матвеевич— владелец лесопильного завода и торговец лесом, гласный Саратовской городской думы, купеческий староста управления Саратовского купеческого общества, высочайше утверждённый директор губернского Общества попечительного о тюрьмах комитета и казначей попечительного совета Саратовского коммерческого училища.
5. Сейчас — улицы Шевченко и Чапаева. ЧК помещалась в доме бывшей музыкальной школы.
6. Альбицкий Евфимий Иванович (1868—?) — статский советник, член Саратовского окружного суда.
7. Образцов Александр Александрович — присяжный поверенный при Саратовском окружном суде, член Саратовского местного управления России ского общества Красного Креста.
8. Гайворонский Роман Иванович.
9. Ныне — улица Чернышевского.
10. Кладбища теперь нет, оно находилось напротив городского парка культуры и отдыха.
11. Сергиевский Лев Георгиевич — коллежский асессор, следователь по особо важным делам Саратовского окружного суда.
12. Минх Александр Александрович — отставной поручик, бывший земский начальник Саратовского уезда; надворный советник, участковый мировой судья Саратова и почётный мировой судья Саратовского судебного округа. Гласный Саратовского уездного земского собрания и Саратовской городской думы, член городской училищной комиссии. Член Саратовской губернской учёной архивной комиссии (СУАК) с 1900 года. Сын выдающегося саратовского краеведа А. Н. Минха.
13. Скорее всего, это Н. Д. Чернов (сноска 17).
14. В данной рукописи описан первый арест автора, её нет в ГАСО.
15. Агафонов Сергей Васильевич — потомственный почётный гражданин Саратова, купец.
16. Бендер Иван Андреевич — старшина Саратовского биржевого комитета, купец.
17. Чернов Николай Дмитриевич — владелец бакалейных и других магазинов в Саратове, гласный Саратовской городской думы.
18. Роговский Франц Адрианович — действительный статский советник, член окружного суда, казначей правления благотворительного общества судебного ведомства.
19. Роговский Константин Адрианович — статский советник, председатель съезда мировых судей Саратовского городского округа.
20. Криль Николай Константинович — действительный статский советник, член окружного суда, председатель попечительного совета 4-й женской гимназии.
21. Хованский Иван Николаевич — статский советник, член окружного суда.
22. Жеребцов Владимир Иосифович (Осипович) (1863— ?) — статский советник, судебный следователь по особо важным делам 1-го участка Саратовского уезда при окружном - суде, член правления СУАК с 1910 года, хранитель музея памяти П. А. Столыпина.
no subject
Date: 2013-12-08 07:56 pm (UTC)24. Сартори Иван Владимирович — действительный статский советник, тюремный инспектор при губернском правлении.
25. Примечание И. Я. Славина: В. Н. Поляку пришлось выслушать много упрёков и горячих нападок при воспоминании его прежних ярко кадетских речей. Ему кричали: «Где Ваша народная свобода?!»...
Поляк Владимир Николаевич (1860 — 30.09.1919) — кандидат прав, присяжный поверенный-при окружном суде, член Совета присяжных поверенных округа Саратовской судебной палаты, член Совета Саратовского юридического общества, юрисконсульт управления Рязано-Уральской железной дороги (РУЖД). Гласный городской думы, публицист, член-секретарь Совета Саратовского общества любителей изящных искусств и член советов саратовских обществ вспомоществования нуждающимся литераторам и недостаточным людям, стремящимся к высшему образованию. Член СУАК с 1913 года. Стал широко известен саратовскому обществу как адвокат участников забастовки на РУЖД в годы Первой русской революции. Активный деятель кадетской партии («партии народной свободы») в Саратове. По косвенным данным, расстрелян ЧК «за контрреволюционную деятельность».
26. Семёнов Николай Иванович — товарищ председателя Совета присяжных поверенных округа Саратовской судебной палаты, член Совета Саратовского юридического общества, активный деятель «партии народной свободы».
27. Вероятно, это Чудновский Дмитрий Павлович — коллежский асессор, старший делопроизводитель и заведующий столом Полицейской стражи Саратовского губернского правления.
28. Львов Николай Николаевич (1867—1944) — кандидат прав, почётный мировой судья, один из крупнейших землевладельцев Саратовской губернии, балашовскнй уездный и губернский (1893— 1900) предводитель дворянства; гласный Балашов-ского уездного и губернского земских собраний, председатель Саратовской губернской земской управы (1899—4902), редактор «Саратовской Земской Недели». Член попечительного совета Саратовской женской гимназии (бывшей Ульрих) и губернского училищного совета, член Совета Саратовского отделения попечительства императрицы Марии Александровны о слепых, председатель советов Саратовского общества естествоиспытателей и Саратовского общества сельского хозяйства, председатель правлений «Галкинского» учебно-исправительного приюта и Саратовского общества садоводства. Член СУАК с 1900 года и председатель её правления в 1901 — 1902 гг. Один из основателей буржуазно-либерального «Союза освобождения», участник земских съездов 1904—1905 гг., представитель правого крыла в ЦК кадетской партии (1906 г.), депутат 1-й, 3-й и 4-й Государственных Дум, в последней — товарищ председателя, один из основателей (на базе фракции в 1-й Думе) «Партии мирного обновления» и — в 3-й Думе — партии «прогрессистов» (1912 г.), входил в руководство «Союза помещиков» (1917 г.). После «отсидки на барже» — журналист в белой армии (1918—1920), белоэмигрант с ноября 1920 года, активный враг Советской власти.
Публикация, вступительная заметка и комментарии В. Миронова
no subject
Date: 2013-12-08 08:08 pm (UTC)Питание представляло собой десять буханок хлеб на всех заключенных (около фунта в день)
Ну таки хлеба красным давали даже больше, зато белым давали горячую воду.
no subject
Date: 2013-12-08 08:23 pm (UTC)В барже арестованных морили голодом. Нам давали не более четверти фунта горячего черного хлеба в день.
Сами считайте, сколько получится, если 10 буханок давать на полутысячу человек.
Что любопытно, как раз тогда в Сарапуле была баржа с продовольствием, собранным для повстанческой армии. И, видимо, с нее этот паек и приносили.
Ссылочная
Date: 2013-12-16 05:38 am (UTC)Ссылочная
Date: 2013-12-16 12:15 pm (UTC)