![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
voencomuezdВсегда за одним и тем же столом заседали оба Бунины, П.А. Белоусов, Н. Д. Телешов, иногда И.И. Попов (народоволец), Шмелев, Артемыч-Лазарев и другие участники литературных «сред» и белоусовских журфиксов. Конечно, тут же непременным членом этих сборищ был и Ермилов, который свои ми остротами, юмористическими выходками и имитациями смешил публику, а иногда и надоедал ей. Вот поистине погибший талант: при своей крайне комической внешности и неподражаемом искусстве воплощаться в образы дряхлых, выживших из ума высокопоставленных чиновников, самодуров, купцов, захудалых мужичишек он мог бы создать себе карьеру и имя на сцене, а вместо того он бросался и в литературу, и в издательскую деятельность, нигде не имел успеха и по недостатку практической сметки, и по неумению найти свое настоящее призвание метался, чего-то искал и кончил свою жизнь в нетопленном подвале от голода, холода и злой чахотки. А был, несомненно, талантливый и в высокой степени честный и порядочный человек...
И.А. Бунин, напротив, был тогда на вершине своей славы и своего успеха. Это преисполняло его таким повышенным сознанием собственного величия и значительности, что, приближаясь к нему, вы уже за версту чувствовали, что перед вами знаменитость. Я его любила и высоко ценила как писателя, но излишним высокомерием своим как человек он меня немного отталкивал. Главное, кому и зачем это было нужно? Невольно вспоминалось бессмертно гоголевское: «Александр Македонский великий был человек, но зачем ж стулья-то ломать?» И вспоминался Короленко. Тоже величина была немалая, а между тем все к нему подходили, как равные к равному, никто не чувствовал себя в его присутствии стесненным, подавленным, до того товарищески прост он был в обращении со всеми.
Полную противоположность своему знаменитому брату представлял Юлий Алексеевич Бунин. Без малейшей тени барственности в манерах, что проскальзывало иногда у Ивана Алексеевича, любитель похохотать, побалагурить, выпить в хорошей компании, демократ не по рождению, а по натуру, он принадлежал к типу так называемого «вечного студента». Никогда ни от кого я не слыхала о нем дурного слова, у всех, кто его знал, сохранилась о нем самая хорошая память. Во дни юности он был близок к «Народной воле» и до седых волос бережно и благоговейно хранил в своей душе воспоминание тех «днях далеких»...
Дмитриева В.И. Так было (Путь моей жизни). Части 1-2. Науч. Ред. О.Г. Ласунский. Воронеж, Центр духовного развития Черноземного края, 2015. С. 322.
А вы как думали? Таки да, у Бунина был брат-революционер, который даже перешел на службу большевикам и служил бы, может, долго, если бы не умер из-за болезней. Интересно, как часто вспоминало его солнце русской литературы, хе-хе-хе?
Мда, интересная книжка, жаль, лишь немного просмотрел по диагонали. Воспоминания известного советского педагога и воронежского писателя Валентины Иововны Дмитриевной. Первая часть вышла в издательства «Молодая гвардия» в 1930 г., вторая почему-то так и не была выпущена, хотя к изданию подготовлена. Теперь обе части увидели свет. Дмитриева была человеком из крестьянской среды, но интеллигенткой, хорошо была знакома с писательскими и народовольческими кругами, чьи позиции разделяла – этому во многом и посвящена ее книга. Написано в форме воспоминаний – живо, с большим вниманием к деталям, большим количеством бытовых зарисовок и человеческих типов, с хороших советских позиций. Да. Так и не скажешь, что мадам Дмитриева в 1917 г. была оголтелой антибольшевичкой и гнала бочку на «немецкого шпиона» Ленина. Если верить редактору Ласунскому, именно она якобы писала та громогласную пачкотню о «зверствах Воронежского ЧК» с приходом белых – при яростных завываниях и с минимумом конкретики. Также она якобы опубликовала свои впечатления в харьковской газете «Новая Россия» (1919, 18 октября). Хорошо бы проверить, если выпадет случай. О том, что авторша не приняла вначале Октябрь, в 1930 г. еще хорошо помнили и сам же редактор «Молодой гвардии» В.И. Невский, который сам был знаком с Дмитриевой и посещал Воронеж, это пишет в предисловии к первому изданию. Так что очень смешно было читать в книге об охватившем российское общество шовинизме первых дней Первой мировой войны, похожем на помрачение умов – авторша-то, получается, ничем не лучше. Что, суки, а вы как думали? Вы все из одного мяса сделаны!
Кстати о Ласунском. Господин член СП СССР, разумеется, не был бы советским писателем, если бы не пнул бы советское прошлое и не стал бы оправдывать советский настрой в книге злобным сталинским тоталитаризмом и внутренней самоцензурой нисчастной оппозиционной писательницы, старадавшей при коммунистическом режиме, который (цитата) «искусственно возбуждал классовую борьбу». От ведь суки большевики, классовую борьбу устраивали… Нет им прощения.
Только у меня почему-то такое чувство, что господин Ласунский пытается перенаправить на Дмитриеву собственные ощущения, потому что он по глупости спалился и поставил после научного послесловия собственную статью о Дмитриевой 1983г. в самом что ни на есть, разумеется, кондово-официозном стиле. И в ней, в сравнении с воспоминаниями Дмитриевой, искренности куда-а-а меньше… Так что господин редактор, страдавший при коммуняках, меня не убедил. Он там еще ябедничает, как в советское время организовали выставку писательницы, а так как она ругала в 1917 г. Ильича, нехорошка-краевед Д.Д. Лаппо наябедничал (это выражение самого Ласунского) в обком на очернение лика тов. Ленина, поэтому обком выставку запретил. Экая память у тов. Ласунского… Кстати, судя по тому, что в вышедшей в 1993 г. книге Лаппо «В красно-белом отблеске трагедии» о гражданской войне в Воронежской губернии красные не особо клевались, вполне возможно, что у него сохранилось чувство самоуважения, чтобы не мстить прошлому, поэтому я понимаю, почему Ласунский не смог его не упомянуть. А фамилию я его запомню, пусть страдает от коммуняк и дальше, если ему так нравится.
Еще рандомные отрывки.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, и, напротив, после бегства курортных гостей, в Сочи установились мир и покой. Опустели пляж и парк, закрылись кофейни и рестораны, прекратилась музыка; только мальчишки бегали с телеграммами, отпечатанными на оберточной желтой бумаге, и кричали: «Взятие Калиша! Вторжение в Бельгию!» и т.д.
И каждый день на яркой синеве моря исполинскими белыми чайками реяли распущенные паруса турецких фелюг. Уезжали турки. И целыми флотилиями, с утра до вечера, плыли эти фелюги по направлению к Трапезунду, покидая гостеприимное прежде, а теперь враждебное Черноморское побережье.
Турок на побережье было много. Трудолюбивые, выносливые, умеренные в своих потребностях, они представляли крупную рабочую силу в этом еще диком и мало населенном крае. Как фелюжники, грузчики, рыбаки турки были незаменимы: до сих пор чувствуется их отсутствие. На землекопных работах они также были первыми; краснополянское шоссе почти сплошь было построено турками; работы были опасные, рвали динамитом скалы, нависшие над пропастью, по трясущимся мостикам перебирались через бушующую Мзымту, срывались и разбивались о камни, гибли при подрывных работах. Много тут легло костьми и русских, и турецких рабочих, весь путь усеян их могилами, и рядом с христианским крестом часто стоит и мусульманский камень с надписью из корана. Особенно турки облюбовали Сочи; в ущелье, на берегу моря, существовала даже турецкая слободка, где они ютились и зимой, и летом, рыбачили, арендовали фруктовые сады; у некоторых в городе были кофейни, своего рода клубы для рабочего люда; там за пятак можно было выпить чашку крепкого турецкого кофе со стаканом ледяной воды, а при случае и заночевать на полосатых мутаках, уплатив хозяину 20 копеек.
И вот теперь эти, можно сказать, «свои люди» покидали насиженные места, и белые паруса уносили их в голубое марево моря, в «Трапезундскую губернию», где совершенно чужие для них начальники прикажуг им стать под ружье и выпускать кровь из тех, с которыми они долгие годы жили и работали рядом.
Пришли к нам прощаться давнишние наши приятели, братья Феррат и Салэ, славные турченята 17 и 19 лет. Они торговали фруктами вразнос и с утра до вечера бегали с тяжелыми корзинами по дачам. Феррат был малый с хитрецой и с наклонностями к коммерции; Салэ, напротив, не любил торговать и торговаться, его тянуло к морю, к опасностям и приключениям морской жизни, часто он мечтательно говорил: «Вот накоплю денег, куплю кочерму, буду ходить в Константинополь за апельсинами, может, и дальше. Сколько есть стран на свете, зачем сидеть только в одной?»
Незадолго до войны у меня явился план — путешествовать на фелюге до Трапезунда, наподобие того, как мы компанией ходили на парусной лодке от Балаклавы до Судака и обратно.
Я люблю море не меньше, чем Салэ, и, когда поделилась с ним своим планом, он пришел в восторг и с сияющими глазами воскликнул:
– Это можно! Собирайте товарищей человек десять, у меня есть знакомый фелюжник, он возьмет с каждого 30 рублей, и я с вами пойду. Может, до Константинополя дойдем...
Этой мечте не суждено было осуществиться: началась война, братья уезжали в Трапезунд одни. Пришли серьезные и печальные.
– Уезжаем. Надо уезжать, обижать будут.
– И будете с нами драться, если вас мобилизуют?
Переглянулись и пожали плечами с видом грустной покорности.
– А что сделаешь? Ничего не сделаешь! У них деньги, у них пушки, заставят пойти – пойдешь. И русский пойдет, и турок пойдет, и ничего не сделаешь.
Но воевать им но пришлось. Все фелюги были перехвачены в Батуме, а турок (говорили тогда, их было 17 тысяч) интернировали и разослали по городам.
В шестнадцатом году один грузин, приятель братьев, сообщил мне о их судьбе; они были отправлены в Рязань («какой-то город далеко в Сибири»), тем Феррат заболел тифом и умер, а Салэ писал приятелю, что, как только кончится война, уедет в Турцию и не вернется никогда... Однако мы с ним еще встретились однажды. (с. 360-362).
Чо-то вдруг вспомнился шуточный пост тов. venda, анархиста (нынче он в фейсбук ушел), где Россия завоевала Турцию и с тех пор в наше время турки понаехали в Москву, а националисты ходят с плакатами «хватит кормить Стамбул!»
Поражало громадное количество раненых; их привозили целыми поездами, часть разгружалась в Воронеже, часть отправлялась на север; лазареты были переполнены, часто не хватало места.
Раны были ужасные: развороченные осколками снарядов внутренности, сложные переломы костей, повреждение черепной коробки… и, что было страшнее всего, большой процент приходился на долю раненных психически, т.е. сошедших с ума от действия ураганного огня. Очевидно, мозги не выдерживали, и менее устойчивые субъекты, получив так называемый «шок» (нервный удар), теряли умственное равновесие. Недаром германский главнокомандующий Гинденбург сказал, что в этой войне победит тот, у кого окажутся крепче нервы. И если на каком-нибудь седьмом месяце с начала войны появились уже сумасшедшие солдаты, то чего же ждать в будущем?.. (С. 370)
Ты смотри, выглядит как цитата из Асташова. Полезно, хех.
И.А. Бунин, напротив, был тогда на вершине своей славы и своего успеха. Это преисполняло его таким повышенным сознанием собственного величия и значительности, что, приближаясь к нему, вы уже за версту чувствовали, что перед вами знаменитость. Я его любила и высоко ценила как писателя, но излишним высокомерием своим как человек он меня немного отталкивал. Главное, кому и зачем это было нужно? Невольно вспоминалось бессмертно гоголевское: «Александр Македонский великий был человек, но зачем ж стулья-то ломать?» И вспоминался Короленко. Тоже величина была немалая, а между тем все к нему подходили, как равные к равному, никто не чувствовал себя в его присутствии стесненным, подавленным, до того товарищески прост он был в обращении со всеми.
Полную противоположность своему знаменитому брату представлял Юлий Алексеевич Бунин. Без малейшей тени барственности в манерах, что проскальзывало иногда у Ивана Алексеевича, любитель похохотать, побалагурить, выпить в хорошей компании, демократ не по рождению, а по натуру, он принадлежал к типу так называемого «вечного студента». Никогда ни от кого я не слыхала о нем дурного слова, у всех, кто его знал, сохранилась о нем самая хорошая память. Во дни юности он был близок к «Народной воле» и до седых волос бережно и благоговейно хранил в своей душе воспоминание тех «днях далеких»...
Дмитриева В.И. Так было (Путь моей жизни). Части 1-2. Науч. Ред. О.Г. Ласунский. Воронеж, Центр духовного развития Черноземного края, 2015. С. 322.
А вы как думали? Таки да, у Бунина был брат-революционер, который даже перешел на службу большевикам и служил бы, может, долго, если бы не умер из-за болезней. Интересно, как часто вспоминало его солнце русской литературы, хе-хе-хе?
Мда, интересная книжка, жаль, лишь немного просмотрел по диагонали. Воспоминания известного советского педагога и воронежского писателя Валентины Иововны Дмитриевной. Первая часть вышла в издательства «Молодая гвардия» в 1930 г., вторая почему-то так и не была выпущена, хотя к изданию подготовлена. Теперь обе части увидели свет. Дмитриева была человеком из крестьянской среды, но интеллигенткой, хорошо была знакома с писательскими и народовольческими кругами, чьи позиции разделяла – этому во многом и посвящена ее книга. Написано в форме воспоминаний – живо, с большим вниманием к деталям, большим количеством бытовых зарисовок и человеческих типов, с хороших советских позиций. Да. Так и не скажешь, что мадам Дмитриева в 1917 г. была оголтелой антибольшевичкой и гнала бочку на «немецкого шпиона» Ленина. Если верить редактору Ласунскому, именно она якобы писала та громогласную пачкотню о «зверствах Воронежского ЧК» с приходом белых – при яростных завываниях и с минимумом конкретики. Также она якобы опубликовала свои впечатления в харьковской газете «Новая Россия» (1919, 18 октября). Хорошо бы проверить, если выпадет случай. О том, что авторша не приняла вначале Октябрь, в 1930 г. еще хорошо помнили и сам же редактор «Молодой гвардии» В.И. Невский, который сам был знаком с Дмитриевой и посещал Воронеж, это пишет в предисловии к первому изданию. Так что очень смешно было читать в книге об охватившем российское общество шовинизме первых дней Первой мировой войны, похожем на помрачение умов – авторша-то, получается, ничем не лучше. Что, суки, а вы как думали? Вы все из одного мяса сделаны!
Кстати о Ласунском. Господин член СП СССР, разумеется, не был бы советским писателем, если бы не пнул бы советское прошлое и не стал бы оправдывать советский настрой в книге злобным сталинским тоталитаризмом и внутренней самоцензурой нисчастной оппозиционной писательницы, старадавшей при коммунистическом режиме, который (цитата) «искусственно возбуждал классовую борьбу». От ведь суки большевики, классовую борьбу устраивали… Нет им прощения.
Только у меня почему-то такое чувство, что господин Ласунский пытается перенаправить на Дмитриеву собственные ощущения, потому что он по глупости спалился и поставил после научного послесловия собственную статью о Дмитриевой 1983г. в самом что ни на есть, разумеется, кондово-официозном стиле. И в ней, в сравнении с воспоминаниями Дмитриевой, искренности куда-а-а меньше… Так что господин редактор, страдавший при коммуняках, меня не убедил. Он там еще ябедничает, как в советское время организовали выставку писательницы, а так как она ругала в 1917 г. Ильича, нехорошка-краевед Д.Д. Лаппо наябедничал (это выражение самого Ласунского) в обком на очернение лика тов. Ленина, поэтому обком выставку запретил. Экая память у тов. Ласунского… Кстати, судя по тому, что в вышедшей в 1993 г. книге Лаппо «В красно-белом отблеске трагедии» о гражданской войне в Воронежской губернии красные не особо клевались, вполне возможно, что у него сохранилось чувство самоуважения, чтобы не мстить прошлому, поэтому я понимаю, почему Ласунский не смог его не упомянуть. А фамилию я его запомню, пусть страдает от коммуняк и дальше, если ему так нравится.
Еще рандомные отрывки.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, и, напротив, после бегства курортных гостей, в Сочи установились мир и покой. Опустели пляж и парк, закрылись кофейни и рестораны, прекратилась музыка; только мальчишки бегали с телеграммами, отпечатанными на оберточной желтой бумаге, и кричали: «Взятие Калиша! Вторжение в Бельгию!» и т.д.
И каждый день на яркой синеве моря исполинскими белыми чайками реяли распущенные паруса турецких фелюг. Уезжали турки. И целыми флотилиями, с утра до вечера, плыли эти фелюги по направлению к Трапезунду, покидая гостеприимное прежде, а теперь враждебное Черноморское побережье.
Турок на побережье было много. Трудолюбивые, выносливые, умеренные в своих потребностях, они представляли крупную рабочую силу в этом еще диком и мало населенном крае. Как фелюжники, грузчики, рыбаки турки были незаменимы: до сих пор чувствуется их отсутствие. На землекопных работах они также были первыми; краснополянское шоссе почти сплошь было построено турками; работы были опасные, рвали динамитом скалы, нависшие над пропастью, по трясущимся мостикам перебирались через бушующую Мзымту, срывались и разбивались о камни, гибли при подрывных работах. Много тут легло костьми и русских, и турецких рабочих, весь путь усеян их могилами, и рядом с христианским крестом часто стоит и мусульманский камень с надписью из корана. Особенно турки облюбовали Сочи; в ущелье, на берегу моря, существовала даже турецкая слободка, где они ютились и зимой, и летом, рыбачили, арендовали фруктовые сады; у некоторых в городе были кофейни, своего рода клубы для рабочего люда; там за пятак можно было выпить чашку крепкого турецкого кофе со стаканом ледяной воды, а при случае и заночевать на полосатых мутаках, уплатив хозяину 20 копеек.
И вот теперь эти, можно сказать, «свои люди» покидали насиженные места, и белые паруса уносили их в голубое марево моря, в «Трапезундскую губернию», где совершенно чужие для них начальники прикажуг им стать под ружье и выпускать кровь из тех, с которыми они долгие годы жили и работали рядом.
Пришли к нам прощаться давнишние наши приятели, братья Феррат и Салэ, славные турченята 17 и 19 лет. Они торговали фруктами вразнос и с утра до вечера бегали с тяжелыми корзинами по дачам. Феррат был малый с хитрецой и с наклонностями к коммерции; Салэ, напротив, не любил торговать и торговаться, его тянуло к морю, к опасностям и приключениям морской жизни, часто он мечтательно говорил: «Вот накоплю денег, куплю кочерму, буду ходить в Константинополь за апельсинами, может, и дальше. Сколько есть стран на свете, зачем сидеть только в одной?»
Незадолго до войны у меня явился план — путешествовать на фелюге до Трапезунда, наподобие того, как мы компанией ходили на парусной лодке от Балаклавы до Судака и обратно.
Я люблю море не меньше, чем Салэ, и, когда поделилась с ним своим планом, он пришел в восторг и с сияющими глазами воскликнул:
– Это можно! Собирайте товарищей человек десять, у меня есть знакомый фелюжник, он возьмет с каждого 30 рублей, и я с вами пойду. Может, до Константинополя дойдем...
Этой мечте не суждено было осуществиться: началась война, братья уезжали в Трапезунд одни. Пришли серьезные и печальные.
– Уезжаем. Надо уезжать, обижать будут.
– И будете с нами драться, если вас мобилизуют?
Переглянулись и пожали плечами с видом грустной покорности.
– А что сделаешь? Ничего не сделаешь! У них деньги, у них пушки, заставят пойти – пойдешь. И русский пойдет, и турок пойдет, и ничего не сделаешь.
Но воевать им но пришлось. Все фелюги были перехвачены в Батуме, а турок (говорили тогда, их было 17 тысяч) интернировали и разослали по городам.
В шестнадцатом году один грузин, приятель братьев, сообщил мне о их судьбе; они были отправлены в Рязань («какой-то город далеко в Сибири»), тем Феррат заболел тифом и умер, а Салэ писал приятелю, что, как только кончится война, уедет в Турцию и не вернется никогда... Однако мы с ним еще встретились однажды. (с. 360-362).
Чо-то вдруг вспомнился шуточный пост тов. venda, анархиста (нынче он в фейсбук ушел), где Россия завоевала Турцию и с тех пор в наше время турки понаехали в Москву, а националисты ходят с плакатами «хватит кормить Стамбул!»
Поражало громадное количество раненых; их привозили целыми поездами, часть разгружалась в Воронеже, часть отправлялась на север; лазареты были переполнены, часто не хватало места.
Раны были ужасные: развороченные осколками снарядов внутренности, сложные переломы костей, повреждение черепной коробки… и, что было страшнее всего, большой процент приходился на долю раненных психически, т.е. сошедших с ума от действия ураганного огня. Очевидно, мозги не выдерживали, и менее устойчивые субъекты, получив так называемый «шок» (нервный удар), теряли умственное равновесие. Недаром германский главнокомандующий Гинденбург сказал, что в этой войне победит тот, у кого окажутся крепче нервы. И если на каком-нибудь седьмом месяце с начала войны появились уже сумасшедшие солдаты, то чего же ждать в будущем?.. (С. 370)
Ты смотри, выглядит как цитата из Асташова. Полезно, хех.
