С Международным женским днём!

[voencomuezd]

Данный текст настолько силен сам по себе, что я оставляю его без каких-либо комментариев. Он ярко демонстрирует, какую ношу выносят наши женщины в социальной борьбе.
С Праздником!

P.S. На фото командир бронепоезда Людмила Мокиевская-Зубок - одна из многих женщин, отважно боровшихся за социалистическую революцию. Кто не знает - надо знать!

В Государственном архиве Днепропетровской области (Украина), в фондах бывшего партийного архива хранятся рукопись, значащаяся в описи как дневники Введенского. Но даже беглый просмотр текста выявил, что повествование идет от женского лица. Дальнейшее знакомство с источником показало, что его автором является вдова Введенского, так же как и он, член партии левых эсеров. Ее рассказ посвящен событиям 1917-1919 гг. По датам документов потребкооперации, на обороте которых был написан текст, рукопись можно отнести к 1922 г. К сожалению, единственное в тексте упоминание ею своего имени невозможно прочитать.

Записки Введенской никогда не были опубликованы и не использовались в качестве исторического источника (по крайней мере, авторам это не известно), поскольку содержали подчиненный левоэсеровской доктрине взгляд на события и наряду с этим личностно окрашенное видение происходящего. Ее лишенное одномерности и однобокости повествование дает представление о специфике революционного мышления и о ходе революционного процесса в конкретном провинциальном городе.

Весной 1919 г. во время второй советской власти Введенская исполняла обязанности начальницы чрезвычайной комиссии Бердянска, небольшого портового города на берегу Азовского моря. Содержание ее записок позволяет отнести их к
тому типу источников, которые дают ключ к пониманию других документов. Им даже свойственна некоторая сенсационность: разве не интересно узнать, что есть такое полумифическая Дора Явлинская, и убедиться, что женщины-чекистки существовали в действительности, о которых как о целом классе утвердилось мнение, что их на эту кровавую дорожку привели разрушенные девичьи надежды и женские обиды. Прямо скажу, что слухи, рожденные в белогвардейской среде, казались скорее болезненной реакцией на происходящее, чем отражением реальных событий. Это мнение стало результатом сравнения материалов Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков и местной большевистской печати, которая в соответствии с тезисом о публичности наказания предоставляла полную информацию о деятельности чека и ревтрибунала.

Сложилось смутное подозрение, что женщина во главе чека – это миф, а если не миф, то сильное преувеличение. Современники воспринимали революцию как время, когда случается неестественное, поэтому и возникали образы, как бы из другого мира, долженствующие подчеркнуть абсурдность всего происходящего.

Начало текста надежду найти что-то стоящее превратило в уверенность. В первом абзаце Введенская обозначила содержание и смысл своих записок:

«Это не история и не исторические воспоминания – это только мои личные впечатления и переживания на фоне исторических событий. […] Что видела, что делала я и мои товарищи – вот и все. Даже почти событий нет, крупных, дающих эпоху, разве только контуры их, то, что достигало нас, то, что касалось нас. Почему же, спросите Вы, даю я эти записки? Да потому что каждый шаг наш, каждый почти день нашей работы отмечался кровью. Не могу же я молчать, я – живая, когда мертвые не могут сами о себе сказать. Так щедро все залито кровью, что нельзя пройти мимо не отдав должное бесславным, бесследным героям. […] Да простит мне читатель, если что покажется ему в моих заметках ненужным, неинтересным, слишком узко субъективным».

К моменту написания записок она потеряла двух самых близких людей: мужа и подругу. Петр Введенский, левый эсер, один из 19 бердянских комиссаров, расстрелянных отрядом М.Г. Дроздовского 24 апреля 1918 г. Подруга – Тамара Николаевна Бенуа, по моей версии, племянница известных художников Александра и Альберта Бенуа. К сожалению, сотрудники Музея семьи Бенуа (Петергоф) отрицают существование такого члена знаменитой фамилии.

Многогранное содержание рукописи не заслоняет ее главный информативный потенциал: ответ на вопрос – как совмещались в деятельности идейных революционеров высокие гуманистические лозунги и кровавая практика революции, в которой они выступали не только как идеологи, но и непосредственные руководители структур, осуществляющих эту доктрину. Лично террор ими осуществлялся крайне редко. Введенская неоднократно возвращается к мысли, что без участия низов общества революция обречена. Как-то она сказала своей подруге Тамаре: «А знаешь ли, ведь, если бы революцию совершали от верху до низу одни интеллигенты – ведь это был бы ужас! Я не знаю, как передать тебе это, но я чувствую, что это было бы нечто кошмарное». Инструмент реализации идеи найти, находясь в Бердянске, несложно. От Бердянска до Гуляйполя – сто верст.

В момент немецкой оккупации оставшиеся в городе эсеры и большевики прислушивались к разговорам о махновцах, пытаясь понять, что это за новая сила в событиях. Введенская несколько раз столкнулась с ними, передвигаясь по железной дороге из Бердянска в Екатеринослав. Наблюдала, спрашивала у крестьян, и решила: это те каменщики, которые уже построили чудесный храм Соломона и построят чудесный храм будущего. Не зная идеи и задуманного плана, но под умелым руководством они сделают всю работу:

«Сами каменщики клали только камни, им неизвестна была идея созидаемого, даже план им не был известен, но выполняя работу под руководством умелой и направляющей руки, они создали храм. Махновцы – наши каменщики революции. Нужно взять на себя, нужно сметь и уметь использовать их силу, мужество, их стихийную жестокость. То были рабы царя Соломона, это рабы Свободы»
.
С таким выводом она пришла к товарищам и сказала: «…Нам нужны махновцы, какие бы они ни были, какой бы ни была их деятельность теперь. Они нужны нам, потому что сами мы не умеем ладить со смертью как они. Наши интеллигентские инстинкты не решат борьбы ни в нашу, ни в чью пользу».

У застрявших в Бердянске эсеров и большевиков уже есть свои «каменщики». В условиях подполья нелегалы-партийцы прибегали к услугам так называемых анархистов, хорошо понимая их уголовный характер и отсутствие всякой связи с идейными анархистами. Введенская без обиняков раскрыла их сущность: «А в сущности, кто же они были – эти анархисты? Налетчики, эксисты, профессиональные игроки в карты по трактирам, вообще-то общественное подполье, которое всегда и всюду бывают и вероятно будет. А как обойтись без этих представителей общественного подполья, когда у них было оружие, они были ловки и смелы и могли выполнить любое поручение комитета?»

Позже, когда она возглавила бердянскую чека, которая боролась не только с контрреволюцией, но и с уголовщиной, она называла эту борьбу лицемерием: «Ведь знала же я, наши политические – кровь от крови и плоть от плоти уголовных. Кто же шел в подполье бесстрашно на все: на эксы и убийства как не эти же уголовные, под влиянием нашей агитации они только меняли цель своего ремесла. Убийство и экс оправдывались нами, когда выполнялись под диктовку партии. Да и из кого же набирался кадр смелых бойцов? Разве тупая мещанская “золотая середина” давала что-нибудь подобное?».

Но анархисты обычно недолго действовали в городе, узнав о Батьке Махно, «после нескольких неудачных эксов в Бердянске они гуськом потянулись туда». Введенская объяснила, что эсеры были более свободны в выборе тактики, чем большевики. Те были связаны партийной дисциплиной и не могли блокироваться с кем попало. А ей и ее товарищам эсерам нетрудно было увидеть в Махно отголосок героического народничества. Она с горечью добавила, что впоследствии на эсеров достаточно повесили собак за слишком тесную дружбу с махновцами.

Еще до личного знакомства с Нестором Махно она уже оформила для себя его место в событиях, оценив его весьма высоко: «Батька Махно, может быть сам того не зная, становится возглавляющим определенное течение в революции, хочет он или не хочет, но он, как шелковичная куколка обматывается со всех сторон нитями обязательств, ответственности, руководства и направляющего воздействия. Все эти Новоспасовки, Михайловки, Николаевки, через Петров, Иванов, Степанов, бегущих к нему, [так] приобщаются к революции».

Ее впечатления от Батьки Махно, с которым ей пришлось познакомиться весной 1919 г., когда объединенные силы демократии образовали новый советский режим, постоянно балансируют между гипнотическим воздействием человека, который все себе сам позволил, и ужасом от того, что он себе позволил. Первоначально для нее было важно, что через его отряды жители малороссийских сел, которых бы иначе нельзя было вытащить из хат, приобщаются к революции.

В тексте Введенской наиболее определенно из всего виденного представлен индивидуально-ситуационный характер вовлечения в события основной массы ее участников. В мужских текстах вопрос о случайности всегда затушеван. В разговорах с махновскими командирами она старалась вопросами выяснить: как велик и количественно, и качественно подъем восставших. Под чьим влиянием он вырос, казалось, так неожиданно для Доброармии? Каково отношение партизан к Батьке.

Из ответов не всегда ясных все же можно было понять, что села эти питали живыми силами главное ядро восставших отрядов Батьки; получалась какая-то кровная связь, в силу которой даже «кулацкие» элементы этих сел шли не в Доброармию, а к Батьке: «Не сила убеждения, не революционные взгляды руководили в данном случае этой толпой, а просто Петр, Иван, Сидор пошли к Батьке, там вольно, сыто живется, и соседи этого Ивана, Петра, Сидора не могут поступить иначе, т.к. живут в этом же селе, приходятся кумовьями, сватовьями, братовьями. Ну так куда же идти им – естественно к Батьке. Кроме того, как вскоре я убедилась, поступками этих крестьян руководил часто страх перед местью односельчан. Вскоре стали все чаще и чаще встречаться случаи, что даже семьи мобилизованных Добровольческой армией крестьян подвергались не только полному разорению, но даже лишению жизни их же односельчанами. В конце концов, дело дошло до того, что некоторые села считались целиком большевистскими, некоторые же добровольческие».

В последний вечер перед уходом махновцев из Бердянска она и Тамара ужинали вместе с ними в ресторане «Прага». И Введенская, глядя на них, думала, что в истории, будут писать, атаман такой-то шайки убил столько-то, ограбил таких-то, но забудут, какие это были смелые и цельные люди. У них нет половинчатых решений. Всему, во что поверили, служат безраздельно, беззаветно. Пусть они грубы, некультурны, жестоки, – мы, интеллигенты, размышляла Введенская, даже жестокими не умеем быть: «Я истомилась в обществе [нрзб.] бледноликих интеллигентов, а эти заставили меня поверить в то, что не все только говорят о решениях, а решают; что не все говорят о борьбе, а умеют бороться сами, убивать и быть убитыми, не прячась малодушно за брошюрки программы, теории. Скоро простимся с ними, и спасибо им никто не скажет, и погибнут многие из них, – никто даже имени их не занесет на скрижали революции».

Самое время ответить на вопрос о содержании ее собственного взгляда на природу и смысл революционного насилия. Во-первых, ей жаль погибающих борцов, но не жаль обывателей именно потому, что хотят укрыться от исторических событий. Когда она видит интеллигентную женщину, которая[,] по-крестьянски подобрав юбки[,] несет ведро с водой, она радуется: вот подлинное переустройство жизни, пусть и принудительное. Во-вторых, у нее выработался собственный этикет в отношениях со Смертью. Ее принцип гласил, убивать нужно милосердно и не осквернять трупы: «…Я много видела и расстрелов и расстрелянных и приговоренных к смертной казни и никогда не могла понять, как можно бить и толкать ногой уже остывший труп, безмолвный и безвредный, когда сама природа смертью кладет предел всему, даже дикой злой воле человека».

Когда в марте 1919 г. из Бердянска ушли деникинцы, и сложилась вторая многопартийная советская власть, то при распределении полномочий переходного ревкома во главе чека оказались Введенская и Тамара Бенуа. Как благодаря тексту становится понятным именно для того, чтобы сделать террор менее бессмысленным и более гуманным.

Тот факт, что она вдова расстрелянного комиссара, может навеять мысль о стремлении отомстить за его смерть как
причине работы в чека, но это не так. Введенская тяжело пережила расстрел Петра. Она писала о своем состоянии в то время: «И не дает мне покой острая боль от воспоминаний и ищу, все ищу в газетах, в жизни, в случайных встречах подробностей минувшего кошмара».

Тут нужно подробнее рассказать о Петре Введенском. Он и его жена-соратница встретили Февральскую революцию в ссылке на Ленских приисках, где работали в редакции газеты. После телеграммы об отречении царя Пётр как-то собрался, погрузившись в мысли о будущей работе. А она вечером наедине с собой почувствовала, что как бы овдовела: есть товарищ Пётр Введенский, но только не ее муж. В мае она с Петром покинула прииски. В Бердянске Введенские оказались по приглашению своего товарища Александра Егорова, местного уроженца. Сам Пётр был родом откуда-то из Центральной России. Он был избран в городской совет, стал членом исполкома, уездным комиссаром земледелия. Совет принял целый ряд решений, направленных на отмену крупной частной собственности и утверждение социалистического способа производства.

В записках Введенской немало глубоких замечаний. О начальных страницах революции она пишет: «Что ни город, то и норов, – по пословице. Кажется, никогда так не сказалась справедливость этой пословицы, как во время революции. Каждый город по своему понимал все события, по-своему реагировал на них, по-своему примыкал к тому или иному лагерю». Бердянск выявил свою физиономию еще в марте. Но в апреле лагерь «контрреволюции» проявил свою массовость и разноликость: баба-торговка, либеральный социалист из городского самоуправления, лавочник, офицер – все пылали гневом и ненавистью к совету. Контрреволюция, как считала Введенская, началась в Бердянске с «невиннейшего и безобиднейшего из Декретов» – декрета об отделении церкви от государства. Поп Лукин решил, во что бы то ни стало пострадать за веру. После того, как он вывел паству на улицу, исполком его арестовал. Брожение среди населения стало явным.

Наиболее консолидированной силой, противостоящей совету, был Бердянский союз увечных воинов, который включал, прежде всего, офицеров обер-офицерских чинов и унтер-офицеров. Приказы исполкома о разоружении союз игнорировал. Как подчеркнула Введенская, в Бердянске существовало заблуждение, что советская власть ведет себя так только тут, а в других местах все идет по-старому.

Она точно передает ощущение расколотого пространства страны, типичное для того времени. Провинция была отрезана от центра, не хватало достоверной информации. Людям казалось, что что-то необычное происходит только у них, поэтому противники советской власти считали, что если ее ликвидировать в Бердянске, то с ней будет покончено навсегда.

На свободе оставалось немало членов Союза увечных воинов. Он продолжал оставаться влиятельной силой в городе, был представлен в совете и выступал против эвакуации имущества при подходе немцев. Машины, сахар, мука вывозились через порт на пароходах. Всегда при этом присутствовала толпа, со временем она становилась все более агрессивной, и верховодили там «инвалиды». Эвакуация запасов хлеба была назначена на 18 апреля. Погрузкой руководил Пётр. Утром он забежал домой переодеться и сказал жене, должно быть на смерть пойду в этом. Он знал, что в порту уже собрались толпы разъяренной публики. Даже рабочим отрядам приходилось разъяснять, для чего делается эвакуация. Через час она услышала выстрелы. Офицеры 46-го пехотного полка, расквартированного в тот момент в городе, под руководством полковника А.А. Абольянца подняли мятеж.

Когда Введенская осознала, что любимый человек находится на грани смерти или уже мертв, то «такие жестокие в своей смелости» вопросы «классового умерщвления людей» и необходимости крайних форм борьбы стали терять для нее свою теоретичность. При этом она уделяла особое внимание тому, что если Петр стрелял с утра до вечера, то должно быть САМ убил кого-то.

За калиткой увидела бегущих в панике красногвардейцев. Вскоре стало известно, что схваченных содержат в здании штаба 46-го полка под охраной на Азово-Черноморском заводе. Охрана состояла из «инвалидов» и рабочих (!): «Это новость, что рабочие стали тюремщиками».

В знак протеста и с требованием освободить членов совета моряки Черноморского флота, обеспечивающие эвакуацию ценных грузов, 22 апреля обстреляли Бердянск, причинив ряд серьезных разрушений. В местной газете было опубликовано обращение арестованных от 22 апреля. Они заявляли, что ни под каким предлогом не желают скрываться от суда, и просили матросов прекратить обстрел города. Высаживать десант и устраивать уличные бои матросы так и не решились. Как выразился руководитель антисоветского восстания Абальянц, мы и матросы искали возможности избавиться друг от друга. Пароход, который должен был вывезти из города хлеб, вывез через день их. Они убыли в Керчь, оставив «инвалидов» в городе еще более озлобленными. Судьбой арестованных комиссаров командир моряков А. Мокроусов не заинтересовался. Спор между вступившей в управление городом городской управой и «инвалидами» о судьбе арестованных был разрешен приходом в город офицерского отряда полковника М.Г. Дроздовского, шедшего с Румынского фронта на Дон.

В записках Введенской четко выписана ключевая роль пришлой публики в эскалации насилия. Свободные от личностно окрашенных отношений пришлые элементы, часто уже имеющие опыт насилия в этом конфликте, легко переходили ту черту, у которой еще спотыкались местные. Для дроздовцев, чуть ли не в каждом городе и селе по пути следования осуществлявших экзекуцию, это было уже рядовым событием.

24-го бердянских комиссаров расстреляли в Куцей балке, а 25-го Введенская поехала за телом Петра. Пуля разбила ему лицо, и после этого она забыла его живое лицо и потом уже никак не могла вспомнить. Всех расстрелянных похоронили в Бердянске в братской могиле. Собралась толпа угрюмых любопытных. Никаких речей не было, а ей хотелось сказать несколько слов о тех, кого бросают в яму:

«Мне хотелось сказать, что, кого мы сейчас похоронили, таких немного. Может быть[,] они были плохие работники, может быть они не умели обращаться с революцией и неумелыми руками лишний раз запятнали ее кровью. Но одно у них было неоцененное дарование, искупляющее, по-моему, все грехи их. Это дар – ценить и любить младшего брата, не гнушаясь и не страшась его слепоты, темноты, невежества. Позже от многих хороших, ценных работников я слышала слово “хам”, такое гнусное, пришибающее человека к земле. Слово это часто бросалось по адресу рабочих и крестьян, когда они по неразумению своему творили ненужные оплошности. От наших-то погибших я никогда не слышала этого слова. Помню, как радовался каждый из них, находя проблески сознания в темных солдатских и крестьянских мозгах. Так может радоваться только мать, наблюдая в ребенке первый разумный взгляд, первое сознательное сочетание звуков голоса».

Она тогда была больна: видение трупов в окровавленном белье ее не отпускало несколько месяцев. Кровавая деятельность в чека в ее сознании была связана с мертвецами из Куцей балки, но не мотивами мести. Для нее важнее роль чека в «санации» общества. Приведенный ниже отрывок из ее записок передает суть ее видения своей работы в этом органе.

«Увижу ли под горой в ямке, где столько уже перебывало трупов, новый вчера или сегодня попавший сюда [труп], и сердце сожмется, и какая-то странная связь между полем под Куцой и этой ямкой становится ясной и ощутительной и по времени будто близкой. И также бесцельной и ненужной кажется ямка эта с трупом, как тогда поле в Куцой. Не доказательно ни для кого, а только страшно, жутко. А работа моя все время вращалась около ямки этой. Следствие, материалы, стычки с товарищами, наводнившими вдруг коридоры и комнаты нашей чека. Бесстрашно сражалась я с ними, отстаивая на законных основаниях то или иное решение, но во мне не было такой уверенности в своей правоте как у них, и я быстрей их сдавалась. Тамара была сильней меня, она не колебалась, не сомневалась, как я, и легче было ей, чем мне, отстаивать свое мнение. Утомление безумное получалось в конце дня после этакой работы. И часто думала я: брошу, уйду, зачем мне это, когда есть [другая] работа и по душе, и более полезная. Но останавливало потаенное чувство: хочу все видеть, все знать. И злой смерч крутил меня и нес дальше и дальше по тропинке мертвыми окруженной».

Ее настроения – отражение распространенного тогда явления. В 1918 г. не было принято задумываться о пределе натиска на тех, кто попадал под категорию «контрреволюция». И причина этого была в убеждении, что противников революции маленькая кучка, и нужно быстро ликвидировать ее и перейти к созидательной части. Эти настроения легко можно встретить и в речах В.И. Ленина, и в обращениях Ф.Г. Подтелкова и многих-многих рядовых участников революции. Уже к 1920 г. сложилось понимание того, что в 1918 г. было проявлено чрезмерное увлечение террором.

Но в один вечер Введенская увидела гипертрофированное преломление своей работы и ушла из чека. Стремясь вызволить из рук махновцев арестованного по ошибке врача-акушера, она оказалась в банкетном зале Гранд-отеля на традиционном судилище, которое махновцы регулярно устраивали над арестованными. Этими арестованными с 99% вероятностью были евреи и офицеры, причем евреи, бедные как церковная мышь, а офицеры – инвалиды, давно уже не участвующие ни в каких армиях. Явная невиновность людей и издевательства, которым они подвергались в зале «суда» и до него (некоторых вносили в зал на руках, потому что ходить уже не могли) довели до истеки Введенскую и Тамару, и они попытались прямо в зале вырвать из рук истязателей одного старого еврея.

Затем в Введенской произошел надлом: «И глубоко-глубоко [мне] в душу зашел страх перед [этими] темными силами, и от страха этого не могла я отделаться до самого конца махновской власти в Бердянске. […] …После того вечера в Гранд-отеле мы с Тамарой понесли такую полуфилантропическую ахинею в нашей почтенной чрезвычайке, что вскоре наши паркомы отозвали нас и дали нам другую работу». Тамару послали в собес для организации летних детских колоний, а Введенская занялась агитационной работой, тем более что приближались выборы в городской совет. Но пацифисткой Введенская не стала. В июне махновцы оставляли из города, Тамара Бенуа уходила из города вместе с ними. А Введенская оставалась для подпольной борьбы. И она чувствовала себя готовой к новому этапу борьбы. Она так пишет об этом: «В голове мелькают привычные подпольные планы и комбинации. Значит снова за работу. Реализованные за три месяца советской власти идеи понемногу снова становятся отвлеченными формулами. Конкретные ужасы расстрелов понемногу теряют свою остроту и опять дают возможность легко думать и говорить о борьбе классов. И не страшна работа, когда думаешь о результатах ее. А результаты? А их нужно уметь видеть. […] Успокоенная и счастливая я иду домой, чтобы с завтрашнего дня перейти на нелегальщину». Город покинул уже последний махновец, но деникинцы еще не вошли в него. Введенская ходит подвязавшись платком по-крестьянски, и ее никто не узнает. Она внимательно наблюдает и слушает. Она занята своеобразным мониторингом: «В уме подсчитываю, сколько за зиму нам удалось выудить заблудших. И снова вижу пред собой безбрежное море жизней, в которые следует вмешаться и направить в свое русло. В голове мелькают привычные подпольные планы и комбинации. Значит снова за работу. […] Жаль, что Тамары не будет со мной».

Этой фразой заканчивается рукопись.

Ермоленко, Т.Ф., Морозова, О. М. Погоны и буденовки: Гражданская война глазами белых офицеров и красноармейцев.